Княжич Юра III

— Я… — вот эта вот её фраза, одна единственная фраза ударила меня в сердце больнее, чем все те пули, что успели в него влететь за время, проведённое в «петле». Простая и человеческая, она пробила все стены и всю броню, которую я вокруг себя возвёл, прошла через все колючки, которые отрастил. Слишком часто я в этом мире сталкивался с теми, кому от меня было что-то надо. С теми, кто искал выгоды от общения со мной. Само по себе, это ведь и не плохо, на самом деле — искать и получать выгоду от общения, особенно, если она взаимная — на этом строится общество. Но ведь есть же, есть и другие люди: настоящие альтруисты, те, кто живёт не только разумом, но и сердцем.

Ведь были же, были и у меня учителя, настоящие, искренние, истинные, которые в школу шли по зову сердца, а не от безысходности или, чтобы годок-другой перекантоваться. Которые детей искренне любили… а не как большая часть известных мне-писателю нынешних — ненавидели. Или были равнодушны.

А я сам, в конце концов? Я сам зачем пошёл в школу? Зачем взял эти смехотворные десять часов, совершенно ничего не решающие для меня в финансовом плане? Разве не затем же? Разве не для того, чтобы поделиться с детьми хоть частичкой того тепла, которое, как ни странно, всё ещё сохранилось в моём сердце? Я ведь тоже: «просто делаю свою работу» честно и добросовестно… правда, так трудно об этом помнить в том коллективе…

И я ничего не ответил. Просто тронул струны. Я не готовился к выступлению. Не заучивал эту песню и её ноты или аккорды, я просто хорошо помнил эти слова. И эту музыку. С самого своего детства.

Пусть, не впопад, может быть, не уместно… но меня прорвало. Это рвалось из души, шло от сердца. С болью, с щемом, со слезами, которых я-таки не сумел удержать — они заставили поле зрения помутнеть, а меня тщетно промаргиваться. Боже… не думал, что вообще ещё умею плакать…

— 'Буквы разные писать

Тонким перышком в тетрадь

Учат в школе, учат в школе,

Учат в школе.

Вычитать и умножать,

Малышей не обижать

Учат в школе, учат в школе,

Учат в школе.

Вычитать и умножать,

Малышей не обижать

Учат в школе, учат в школе,

Учат в школе.

К четырем прибавить два,

По слогам читать слова

Учат в школе, учат в школе,

Учат в школе.

Книжки добрые любить,

И воспитанными быть

Учат в школе, учат в школе,

Учат в школе.

Книжки добрые любить,

И воспитанными быть

Учат в школе, учат в школе,

Учат в школе…' — я пел. Наверное, это было не очень красиво. Уж точно не похоже на классическое советское хоровое исполнение детскими голосами, к которому я, да и все мои соотечественники привыкли. Но… я пел даже не для сидящей напротив меня женщины, которая ведь, на самом деле, к школе и учителям не имела отношения. Я пел для себя. Я самому себе напоминал о том, о чём нельзя забывать, но я, всё равно, забыл в суете, от чего и было теперь так больно. Мир — это не только Власть, Смерть, ресурсы, изворотливость и борьба. Мир — это ещё и настоящая искренность, и огонь в сердце, и плевать, что сделали с горящим сердцем Данко — он ведь его вырвал из груди не для того, чтобы оно уцелело, а для того, чтобы светить… и потому, что не мог не вырвать, так как слишком жарко и больно оно там внутри горело…

Я пел. Песенка не сложная, ритмичная. Музыку для неё я подбирал на ходу. Она, наверное, была совсем не похожа на оригинальную. Да и не могла быть похожа — набор инструментов-то совершенно другой. Почему-то мне кажется, что в оригинальном наборе гитары-то, как раз, вовсе не было. Я подбирал, как умел. Кстати, наверное, впервые в жизни, подбирал аккорды на слух, по ходу, а не по бумажке. Они лились как-то сами собой, естественно…

Не знаю, как это выглядело со стороны. И никогда уже не узнаю — Лариса Валентиновна не вела записи. И я не вёл. И камер в кабинете не было. Так что, единственный, кто видел этот позор со слезами на глазах и временами перехватываемым спазмом горлом, это она.

Песенка не сложная. Но довольно длинная. И, пока пел, я успел прийти в себя. Успел поостыть. И слёзы высохли. Их, кстати, и было-то не много — они даже по щекам не побежали, не хватило их даже для этого. Всё ж, мужчины на слезу скупы, даже, когда их-таки пробивает…

Так или иначе, а я успокоился. После испытанной и вышедшей наружу сердечной боли, стало как-то… легче на душе. Появилось умиротворение. И чувство благодарности.

Я закончил песню, остановил ладонью струны.

— Спасибо, — искренне сказал я, открыто посмотрев психологине в глаза. — Мне, оказывается, это было нужно.

— Пожалуйста, — улыбнулась она. — Споёшь ещё? Я ведь вижу: руки по инструменту соскучились.

— Почему бы и нет? — улыбнулся я. И спел.

Долго пел. Все те песни, которые уже успел исполнить и «написать» в этом мире. И те, что пел до этого сам, и те, что «писал» для Алины. Я ведь их все хорошо успел заучить — легко воспроизводилось.

Хотя, нет, не все. Высоцкого я больше не пел. Зарёкся. И пока свой зарок соблюдал.