Княжна-цыганка

– Я помогу вам! – поднялся Сокольский.

Дед Илья чуть заметно усмехнулся в усы, но ничего не сказал. Когда вслед за Мери и Сокольским подхватилась бежать босоногая стайка девушек, он сердито махнул на них рукой:

– Не суйтесь, стрекозы! Всюду вам влезть надобно, а ну брысь по своим делам!

– Этот… дед вам покровительствует в таборе? – поинтересовался Сокольский, спускаясь вслед за Мери к лиману. – Отчего?

– Так уж вышло, Сережа. Не спрашивайте, долго объяснять.

– Но вы ведь можете уйти, если захотите?

– Разумеется. – Мери наклонилась, зачерпнула ведром воды, спугнув быструю стайку мальков, смахнула с плеча стрекозу.

– Но не уходите, почему?

– Потому что мне здесь нравится.

– Вздор, этого не может быть! – вспылил Сокольский, с силой выдергивая из рук Мери полное ведро и плеснув водой себе на сапоги. – Вы… вы одеты кое-как, босая, вам приходится побираться по улицам, а…

– А вы попробуйте! – посоветовала Мери, вытягивая загорелую, всю в метках застарелых царапин и ссадин ногу и для наглядности шевеля грязными пальцами. – Попробуйте, снимите ваши сапоги и походите, как я. И сразу поймете, что так и легче, и удобнее. Особенно сейчас, в это адское пекло. Да вы, верно, не поймете, вы не женщина… А вот попробовали бы носить платье до земли, а под ним еще рубашку, корсет, а сверху, не дай бог, шаль и еще зонт от солнца. О-о-о, спросите любую даму из моего круга, и она вам скажет, какая это каторга!

– Но… Это же неприлично… – растерянно произнес он, глядя на ноги Мери.

Девушка лишь улыбнулась и, обойдя Сокольского, пошла вверх по протоптанной тропке. Через плечо сказала:

– Если я вас шокирую своим видом, ротмистр, что же вы в таком случае здесь делаете? Я, кажется, не присылала вам приглашения на суаре…

– Вы обижены? – Сокольский догнал ее и пошел рядом. Жестяное ведро чуть покачивалось между ними, роняя холодные капли в прибитую зноем траву.

– Ничуть.

– Я хотел увидеть вас, – просто сказал он. – И убедиться, что вы не сердитесь. Я все время веду себя как болван, с вами почему-то особенно, и уже устал извиняться.

– Вот и не нужно. – Мери ловко пнула колючий комок перекати-поля, валявшийся на дороге. – Вы наш гость сегодня, и я рада. Пойдемте ужинать.

Когда они подошли к шатру деда Ильи, над степью уже смеркалось. По всему табору горели костры; вернувшиеся из города и с дальних хуторов цыганки крутились возле углей, готовя ужин. Мужчины стояли и сидели у палаток небольшими кучками, разговаривали, дымили трубками. Между шатрами носились голые, грязные, взъерошенные дети, за ними бегали собаки и гнедой голенастый жеребенок. На гостя никто не обращал особого внимания; даже дед Илья, традиционно поинтересовавшись, скоро ли конец войне, и не получив никакого определенного ответа, вскоре ушел к своим лошадям, и Мери с Сокольским остались у палатки под надзором старой Насти. Та, глядя на догорающий закат и что-то напевая себе под нос, задумчиво мешала длинной ложкой в подвешенном над углями котелке. Через несколько минут она попробовала варево, удовлетворенно причмокнула, протерла чистым полотенцем жестяную миску и, аккуратно наполнив ее, протянула Сокольскому.

– Гостю дорогому – самому первому! Кушай, барин, на здоровье, цыганская еда силу дает!

– Это правда, – подтвердила Мери, выкладывая на расстеленную скатерть крупные помидоры, помытый лук, жесткие и черные, как сапог, куски хлеба. – Ешьте, пока не остыло.

– Меришка, деда покличь! С голоду этак помрет, старый, со своими конями!

Мери, встав и улыбнувшись Сокольскому, убежала в степь.

Прилетевшая на свет костра большая ночная бабочка села, затрепетав серебристо-коричневыми крыльями, на платок Насти. Старая цыганка не заметила ее, продолжая вполголоса петь без слов.

– Ададывэс[54] ли день суббота… – донесся от соседней палатки, вторя ей, голос Копченки.

Старуха обернулась, улыбнулась, не выпуская ложки из рук, забрала сильнее:

– А пэтася ли воскресенье, дэвлалэ, Рисия о ром кхэрэ, Гад лэстэ кало, мэлало…[55]

Цыганки одна за другой подходили ближе, вступали в песню. Вокруг становилось все темней; по степи полз туман, и бродящие в траве кони уже скрылись в нем, как в молочном киселе, до самых спин, а над ними, низкие, огромные, зажигались звезды. Сокольский, забыв об остывающей перед ним миске, зачарованно слушал, смотрел в смуглые, улыбающиеся лица, по которым метались мохнатые тени от костра, на большеглазых, осунувшихся от бескормицы детей. И вздрогнул, когда из степи вдруг прилетел сильный мужской голос, который разом перебил протяжное женское многоголосие:

– Яда роща шуминэ-э-эла!..

Цыгане оживились, загомонили, и, когда дед Илья вместе с Мери подошли к палатке, перед ней уже образовался круг, а долевая песня сама собой стала плясовой:

Эта роща зашумела, Девка спать не захотела, На заре, на зорьке белой Девка тут прошла…