Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

Салтыков побледнел, пот на лице выступил обильный. Он осел на пол, словно куль, из которого вытряхнули труху. Нож из рук выпал и зазвенел на каменных плитах Успенского собора. Николай позвал служек, и они утащили сомлевшего князя в придел, где ставили домовины усопших. А Мосальский, втянув голову в плечи, убрался из собора.

И всё-таки бояре-правители поступили вопреки воле патриарха. Они написали покорную грамоту Сигизмунду и услали её с Мосальским. Но к королю сия грамота не попала. Боярина Мосальского перехватили люди, близкие Филарету, привели к нему в шатёр, и он спросил:

— Зачем ты за нашей спиной тешишься? Вот мы, послы, и подавай нам грамоту из Москвы.

— Не дам. Правителями сказано, дабы Жигимонду доставил, — возразил Иван Мосальский.

— Владыко, сейчас мы её достанем, — сказал Захар Ляпунов и поднял Мосальского за кафтан над землёй, крикнул холопам: — Возьмите в портах...

Холопы достали грамоту, положили перед Филаретом. Он прочитал её, передал Ляпунову, с сердцем сказал:

— Достоль нас предавать. Сия грамота незаконная, нет под ней подписи адаманта веры и всего освящённого Собора. Мы отрицаем её.

— Отрицаем, — согласился Захар Ляпунов.

Когда Сигизмунд узнал, что Иван Мосальский вернулся из Москвы и его перехватили русские послы, он велел арестовать Филарета. Но польские воины обожглись. Боярин Ляпунов и князь Голицын подняли дружину, сбитую из холопов, и заняли оборону вокруг русского стана. И Сигизмунд вынужден был прийти к лагерю на переговоры.

— Говори, почему ты мне во всём супротивничаешь? — спросил он Филарета. — Знаешь же, тебе от меня не уйти.

Филарет ответил Сигизмунду:

— Изначально у нас на Руси так велось: ежели великие государственные или земские дела начинаются, то цари наши призывали к себе на собор патриарха, митрополитов, архиепископов — всех адамантов веры и с ними советовались. А без их совета ничего не приговаривали. И почитают наши государи архиереев великой честью, встречают их и провожают, и место им сделано с государевым рядом. Так у нас чтимы патриархи, а до них были митрополиты. Теперь мы стали безгосударни, вы сие знаете, и патриарх у нас человек начальный. Без патриарха теперь о великом деле советовать не пригоже. Потому мы и отказываем боярской грамоте. И тебе, король, о том говорим.

Ответ Филарета возмутил Сигизмунда, и он пригрозил:

— Скоро будете у меня все по ямам сидеть, пока трон не добуду.

И повезло Сигизмунду. Под Смоленск примчали гонцы от гетмана Жолкевского. Он выполнил волю короля и в ночь с 20 на 21 сентября занял сёла Мнёвники, Крылатское, вплотную подошёл к Москве. И в эту же ночь бояре-предатели послали на заставы своих холопов. Они без единого выстрела, без шума сняли стражей, открыли ворота, и польские уланы, драбанты, гренадеры проникли в столицу, захватили Белый город, Китай-город, добрались до Кремля и опять же с помощью предателей захватили его. Всюду были выставлены заставы, все московские ворота взяты под охрану польскими воинами. Был захвачен Новодевичий монастырь, и в нём гетман Жолкевский устроил свою запасную резиденцию.

К утру 21 сентября, в день большого православного праздника Осенины — Рождество Богородицы, столица государства Российского была в руках поляков. Они стали хозяевами города, и праздник Рождества Богородицы впервые за всё существование Московского государства горожане не отмечали. Не было торжественного звона колоколов, в соборах и церквах не шла торжественная обедня. Москвитяне в страхе ждали решения своей участи.

Гетман Жолкевский действовал тонко и умно. Чтобы связь с королём была безопасной и быстрой, он поставил гарнизоны во всех городах и селениях от Москвы до Смоленска. С согласия короля, Жолкевский назначил воеводой над стрельцами, сдавшимися на милость поляков, обрусевшего пана Гонсевского. В прежние годы он был послом в России, да так и остался на жительство в Москве, был в свите Юрия Мнишека, но плена избежал. Ещё Жолкевский отыскал ополячившегося кожевенника Федьку Андронова, проявившего себя уже в Тушине, возвёл его в чин думного дворянина и поставил помощником главного казначея боярина Василия Головина. Пройдоха Федька в считанные дни оттеснил боярина, повесил на казну свои замки и печати, и она оказалась в руках Жолкевского и Гонсевского.

* * *

Мало кто из честных россиян не переживал падения Москвы, допущенного предательством Семибоярщины. Да поди, острее других испытывал сей позор патриарх Гермоген. Он винил себя за то, что породил Семибоярщину, и для него настала долгая череда мучительных размышлений в бессонные ночи, череда бездеятельных дней. Ему казалось, что России уже больше нет, а есть раба королевства Польского. Свою вину Гермоген пытался замолить и выпросить у Всевышнего милости и прощения. Но знал, что его мольбы тщетны. Господь Бог не сподобился послать ему прощение.