Книга апокрифов

- Для практика и государственного деятеля все — политика, — возразил   Диоклетиан. — Все    приобретает политическое значение. Любую идею надлежит оценивать с позиций политики: как ее можно осуществить, что из нее сделать, к чему она приведет. Дни и ночи, дни и ночи ломал я себе голову над тем, как бы политически реализовать христианское учение; и вижу — это невозможно. Поверь мне, христианское государство не продержится и месяца. Ну, скажи на милость: как устроить армию в духе христианства? Можно ли по-христиански собирать налоги? Мыслимы ли рабы в христианском обществе? У меня большой опыт, Тоничка: ни одного года, ни даже месяца невозможно было бы управлять по христианским принципам... Потому-то христианство никогда и не привьется. Оно может быть религией ремесленников и рабов, но никогда, никогда — государственной религией. Это исключено. Понимаешь, все эти взгляды на собственность, на ближнего, это отрицание всякого насилия и так далее — вещи прекрасные, но практически неосуществимые. Не годятся они, Тоничка, для реальной жизни. Вот и скажи: что же с ними делать?

- Пускай неосуществимы, — прошептала Антония,— но это еще не значит, что они преступны.

- Преступно то, что вредно для государства, — сказал император. — А христианство способно парализовать высшую государственную власть. Этого нельзя допустить. Суверенная власть, моя милая, должна быть на этом, а не на том свете. Если я говорю, что христианское государство невозможно в принципе, то из этого логически вытекает, что государство не должно терпеть христианства. Добросовестный политик обязан трезво бороться против нездоровых и неосуществимых мечтаний. Тем более когда мечты эти — плод воображения рабов и сумасшедших.

Антония встала, тяжело дыша.

- Так знай же, Диоклетиан: я сделалась христианкой!

- Да ну? — слегка удивился император. — Впрочем, отчего же? Я ведь говорю, в христианстве что-то есть, и если это останется твоим частным делом... Не думай, Тоничка, что я не в состоянии оценить такие вещи. Я ведь тоже хотел бы снова стать... человеком с душою; с радостью, Тоничка, бросил бы я и звание императора, и политику, и все... только вот еще закончить реформу управления империей и прочий вздор; а там — там уехал бы я куда-нибудь в деревню... Штудировал бы Платона... Христа... Марка Аврелия... И этого, как бишь его, — Павла их, что ли... Но сейчас прости: у меня кое-какие политические совещания.

1932

Атилла

Утром гонец принес известие, что на юго-востоке вдали полыхало ночью огненное зарево. В тот день опять сеялся мелкий дождь, сырые поленья не желали загораться. Из кучки людей, укрывшихся в урочище, трое умерли от кровавого поноса. Еда вся вышла, и двое мужчин отправились за лес к пастухам; вернулись далеко за полдень, промокшие и смертельно усталые; от них с трудом добились, что дело плохо: овцы дохнут, коров пучит; когда один из посланных хотел увести собственную телку, оставленную в стаде перед бегством в лес, пастухи набросились на них с дубинками и ножами.

— Помолимся, — молвил священник, страдающий от дизентерии. — Господь смилостивится.

— Кристус элейсон[37] (37) — забормотали удрученные люди.

Тут  среди  женщин вспыхнула визгливая ссора из-за какой-то шерстяной тряпки.

- Это что такое, проклятые бабы! — заорал староста и бросился разгонять женщин кнутом. Это разрядило напряжение беспомощности, мужчины снова почувствовали себя мужчинами.

- Сюда-то эти лошадники не доберутся, — подумал вслух один бородач. — Куда им в такую чащобу, по подлеску-то... У них, бают, лошади что козы, малые да тощие...

- Я так считаю, надо было нам оставаться в городе, — проговорил низенький раздражительный человечек. — Сколько денег ухлопали на укрепления... За наши денежки   можно   было   такие   стены   возвести,   что ого-го!

- Еще бы, — насмешливо подхватил чахоточный бакалавр. — За такие деньги можно было сложить стены из пирогов! Поди-ка, откуси кусочек — много народу вокруг этого брюхо набило, голубчик; глядишь, и тебе бы перепало.

Староста предостерегающе хмыкнул; подобные разговоры были явно не к месту.

- А я все-таки считаю, — стоял па своем раздражительный горожанин, — что кавалерии против укреплений не того... Не пускать их в город, и все! И сидели бы мы в тепле...

- Ну и возвращайся в город, залезай под перины, — посоветовал бородач.

- Что же мне одному-то, — возразил раздражительный. — Я только говорю, надо было всем остаться в городе и обороняться... Имею же я право сказать, что мы сделали ошибку? Сколько нам эти укрепления стоили, а теперь говорите — они ни к чему! Ну, знаете!

- Так или иначе, — подал голос священник, — должны мы уповать на помощь господа бога. Люди мои, ведь этот Атилла всего-навсего язычник...

- Бич божий, — прервал его монах, сотрясаемый лихорадкой. — Кара божия.