Книга бытия (с иллюстрациями)

Но он замечательно знал историю математики. Утверждали, что сравниться в этом с Тимченко во всей стране может только ростовский профессор Мордухай-Болтовской. Особенно интересовали Ивана Юрьевича XVII–XVIII века — возникновение и бурное развитие высшей математики, дифференциального и интегрального исчислений, начатых великими открытиями Ньютона и Лейбница.

Я взял в нашей научной библиотеке книгу Тимченко о некоторых математических исследованиях братьев Якоба и Иоганна Бернулли. Она была написана так же трудно, как трудны были его лекции. И в ней было полно цитат из первоисточников, написанных на латыни (причем — без перевода). Не то в этом, не то в другом труде Тимченко я нашел высказывание какого-то древнегреческого математика — оно тоже не было переведено. Иван Юрьевич явно рассчитывал не просто на хороших ученых, но на людей, получивших отличное классическое образование. В наше время такие книги были не по силам не мне одному.

Я как-то пожаловался на это Дмитрию Александровичу Крыжановскому (он читал у нас «Введение в высшую математику»). Крыжановский, отличный лектор, умел ясно излагать трудные теории и весело смеяться над тем, что было смешным. Он заулыбался какой-то светлой улыбкой — как и все университетские профессора, он уважал Тимченко, но никогда не отказывался поиронизировать над его странностями.

— Не вы один не понимаете Ивана Юрьевича. Его вообще не интересует, разбираются ли другие в том, что он говорит. Главное, что он сам что-то понял, дела до остальных ему нет.

— А почему он не переводит на русский латинские цитаты?

— Зачем? Он понимает их и без перевода. Он разговаривает с Ньютоном и Лейбницем на привычном для них троих языке. Он даже шутит по латыни, а не по-русски.

— Он очень много знает…

— Больше, чем много, — убежденно сказал Крыжановский. — Для Ивана Юрьевича в математике нет ничего неведомого. Он знает даже то, чего не знает. — Дмитрий Александрович засмеялся. — Во всяком случае, у меня не хватит знаний, чтобы проверить, где начинается его незнание.

Научные увлечения Тимченко равнялись по широте его эрудиции (а может, и превосходили ее). Загадки математики захватывали его не меньше, чем разгадки. Как-то он задержался после лекции, и Миша Гефен, мой сосед, хорошо чувствующий изящество строгих доказательств, почти восторженно сказал:

— Иван Юрьевич, как прекрасно, что простая формула гиперболы включает в себя такую бесконечность точек, выстраивающихся в извилистую линию…

Тимченко засмеялся. Это было очень непохоже на обычный смех. Рот широко открывался, усатая верхняя губа приподнималась — но наружу не вырывалось ни звука. Иван Юрьевич хохотал беззвучно. И его лицо сразу менялось: суженное к подбородку, длинно- и тонконосое, с очень широким лбом, обычно оно было серьезным до хмурости — беззвучный добрый смех словно освещал его.

— Извилистая линия, да… А что вы скажете, друзья, о линии, которая одновременно и линия, и площадь?

И Тимченко, увлекаясь, рассказал об итальянском математике Джузеппе Пеано, который нашел (или изобрел) — кривую, проходящую через все точки плоскости, на которой она лежит. Парадокс? Математика, самая точная, самая ясная из всех наук, по сути парадоксальна, как ничто другое (кроме, конечно, логики — та тоже напичкана неразрешимыми противоречиями). Чем глубже ее познаешь, тем неотвратимей наталкиваешься на очередную неожиданность. Достаньте, юные друзья, книгу «Основание математики» двух современных британских ученых — Уайтхеда и Рассела, там изложены парадоксы, которые не только поражают, но и восхищают, ибо они и глубоки, и неопровержимы.

За всю жизнь я так и не подержал в руках «Оснований математики», хотя много читал о знаменитых расселовских противоречиях. Это огорчало: было время, когда я всерьез увлекся теорией парадоксов и хотел разработать рациональную их систему, но так и не сделал этого — как, впрочем, и многого другого. Люди моего времени и моей страны на собственной шкуре узнали, что стоит за придуманным в древности термином «несвобода воли». А у меня к этому прибавилась еще и вялость воли…

Профессоров физики у нас было двое — Попруженко и Кириллов. Попруженко, милый старик с седыми хохлацкими усами, был лектором старого стиля: он излагал проверенные факты, в новые теории не вдавался, звезд с неба не хватал, пороха не выдумывал. Впрочем, мы его уважали и любили — он, хороший преподаватель и славный человек, вполне это заслужил.