Книга двух путей

– Детка, я заказала соевый латте без кофеина еще по дороге. – И словно она канализировала свою мысль, бариста ставит перед ней кофе. – Ладно, и это сойдет. Но что мне сейчас действительно нужно, так это чистая водка.

– Последнее время я и сама время от времени пропускаю стаканчик.

– Слышала, ты была с Талией, когда та умерла. Чудесная женщина.

– Да, была, – соглашаюсь я, и на секунду мы замолкаем, предаваясь воспоминаниям. – Итак, с чего вдруг тебе захотелось напиться?

– У меня есть пациент, чья жена не могла смириться с его смертью.

– Неожиданный диагноз?

– Нет. Хочешь верь, а хочешь нет. Боковой амиотрофический склероз. Развивался очень долго. Но реальность придавила ее, словно гранитной плитой. Честное слово, я больше времени потратила на то, чтобы подготовить ее к неизбежному, чем на больного. Сегодня я пришла их навестить и обнаружила обоих в обнимку на кровати. Передозировка морфием. Она сделала укол ему, а потом – себе. Проклятый Николас Спаркс со своим проклятым «Дневником памяти»! – вздыхает Эбигейл. – И вот самый прикол. Она умерла. А вот он нет. Так что теперь у меня одинокий пациент с боковым амиотрофическим склерозом.

– Это ужасно.

– Знаю. – Эбигейл смотрит на меня поверх кружки. – Итак, почему ты решила созвать срочное совещание?

– У меня есть клиентка, которая хочет сделать предсмертное признание.

– Ну и ладно, – кивает Эбигейл.

– Но оно может задеть людей, которых она оставляет.

Когда приходится иметь дело с признаниями типа того, что собирается сделать Вин, которое может покачнуть мир кого-то другого из ее окружения, я всегда тщательно обдумываю, что стоит раскрывать, а что нет и какова степень моей ответственности.

– Однажды у меня был тридцативосьмилетний пациент, который признался в убийстве лучшего друга, – говорит Эбигейл. – Все произошло двадцать пять лет назад на мосту. Приятель моего пациента наклюкался и упал в воду. Мой пациент тогда решил, что его друг выплывет сам, и не стал за ним прыгать, но тот паренек стукнулся головой о сваю и пошел ко дну. Мой пациент никогда и никому об этом не рассказывал, опасаясь неприятностей из-за распития алкогольных напитков в подростковом возрасте.

– И что ты сделала?

– После смерти своего пациента я отыскала семью утонувшего парня и рассказала им правду. Мне пришлось. Иначе я не могла бы спокойно спать.

– Именно из-за этого я и волнуюсь. Что не смогу спокойно спать.

– Неужели твоя клиентка – серийная убийца или типа того?

– Нет. Никакого криминала. – Я поднимаю глаза. – Она просит кое-что для нее сделать. Нечто такое, что может травмировать ее мужа, когда она умрет.

– Желание клиента – закон.

– Я знаю. Но дело в том… Помогая ей, я вспоминаю о вещах, которые давным-давно похоронила.

– Вспоминаешь о вещах? Или о людях? – спрашивает Эбигейл и, поймав мой выразительный взгляд, уточняет: – Похоронила буквально или фигурально?

– Фигурально, – вяло улыбаюсь я.

– Дон, каково первое правило работы в хосписе?

Речь не о тебе.

Я отламываю кусочек бананового хлеба, и в голове вдруг возникает шальная мысль. Когда-то, в XVIII или XIX веке, в Англии было принято класть на грудь покойнику кусок хлеба, чтобы тот вобрал в себя все грехи. После чего местный поедатель грехов за особую плату съедал этот хлеб, беря на себя все прегрешения усопшего, чтобы душа, избавившись от их груза, могла попасть в рай.

– И что ты собираешься делать? – интересуется Эбигейл.

Я ем банановый хлеб и думаю о Вин Морс и ее пропавшем любовнике. Интересно, а что случалось с поедателями грехов, когда они сами умирали и не было никого, кто бы мог облегчить им душу? Интересно, чувствовали ли они в каждом кусочке вкус яда?

Перед уходом Эбигейл спрашивает, как поживает Брайан.

Сегодня утром, когда он спустился на кухню, с гладко зачесанными назад волосами, пахнущий шампунем и мылом, я протянула ему кружку-термос с кофе. Эта сцена настолько привычна для нас, что должна была давно вызвать у нас туннельный синдром. Но вместо того чтобы рассеянно взять кружку, собрать нужные для работы в лаборатории вещи и уйти не прощаясь, Брайан остановился прямо передо мной: «Бабушка говорила, что стряпня – это выражение любви. Не знаю, сойдет ли кофе за еду, но все равно… спасибо. За чашку любви».

При этих словах Брайан покраснел, а кончики его ушей стали пунцовыми. Такое поведение было настолько нетипичным для него, что я едва не расхохоталась, но что-то заставило меня сдержаться.

Быть может, с этого момента мы станем другими: теми, кто ценит, что имеет, а не живет надеждами получить что-то еще. «Всегда пожалуйста», – ответила я.

– У Брайана все замечательно, – говорю я Эбигейл.