Книга И. Са

— А вот мы, в этой стране молочко пьем только с утра и охлажденным. Теплое молоко? Бяка какая! Это только для халдеев и мигрантов.

* * *

Моего соседа — панамца Пако забрали нежданчиком. На суд его вызывали всего раз. Спросили — будешь защищаться, он сказал «обязательно». После этого не вызывали совсем. Пако испереживался весь. Я ему говорю:

— Ни сы, Шпако! Судилище в гараже экспириенс крайне малоприятный, радуйся, что не дойобывают. Мы как раз с Пако в карты ирали, когда сиэнэн — с которым вечно боролся Кошка, объявил, что умер генерал Норьега.

Нелюбовь кошки к сиэнэн — понятна — канал демократов. Хотя гавно еще хуже чем республиканский фокс. Записывают видео с очень простым посылом и крутят циклом целый день — целый день — пока в самом деле не поверишь, что Шардону, штат Огайо больше всего угрожает Пхеньян, а не собственная дурь и жадность.

— Пако, а ты помнишь его, Норьегу? Что это был за кекс?

Вступает Кошка:

— Ну вон говорят же — диктатор и наркоторговец.

Пако смотрит на потолок:

— Авторитетный был человек. Как ваш Путин. Только не парился с выборами — перевыборами — рулит и все. Не было у него должностей официальных. Звание — генерал — заслуженное. А неофициальный титул «Высший лидер национального освобождения Панамы».

— Говорюж — диктатор.

— Только это вас, свободолюбивых, не парило, пока он панамский канал национализировать не придумал, правда?

— Какой-какой канал? Я вообще только местные каналы смотрю. Ты серьезно веришь, что НАМ ваша канализация понадобилась? У нас все и так есть — поэтому ты и подстригал тут газончики наши, так? Так?

— Норьега у них раньше героем был. Помогал ЦРУ коксом дешевым финансировать — им же вечно бюджета не хватает. А вот захотелось ему Канал своим объявить — и все. Пошел по дорожке Чаушеску, Милошевича, быстрая война и очень скорое правосудие.

В 1985 годы правительство Панамы получило рекомендации Международного валютного фонда по проведению экономических реформ. Житуха в стране моментально хуже стала. Но вот просчитались фашисты — народ не на Норьегу, а на США озлобляться начал.

Иногда к Пако на свиданку приходила жена. Как и моя — она теперь тянула двух детей, работая на двух работах и регулярно оставяля денег на квитке Шпако. Сосед угощал меня то арахисом, то рыбными консервами, то чипсами — мои уверения, что после русской тюрьмы мне это просто не нужно, не помогали. Он втюхивал мне хоть что-нибудь — пожевать перед отбоем. Когда выключали свет, Пако потихоньку снимал контактные линзы. Нахер себя мучить в тюрьме? Потом вспомнил себя в его возрасте — как носил линзы первый год в зоне, чтоб выглядеть круче. Шпако, такой шпако.

Кстати, «Сто лет одиночества» он так и не осилил —.

— Не поверишь — Пако извинялся — вот пару абзацев прочту — и назад откатываюсь. Перечитываю и перечитываю. На ровном месте. Не могу сосредоточиться.

Однажды, глубокой ночью, уверенный, что я сплю, Пако рыдал, как рыдают люди потерявшие близких, рыдал накрывшись одеялом с головой и стараясь не особо шуметь. Но выходило это у него плохо. Короткие промежутки тишины и вдруг хлюпающий звук, будто Пако ловит ртом воздух вырвавшись из-под воды. Иной раз он судорожно произносил: «Мадонна, мадонна!» а потом вдруг просто и по-русски, без акцента: «Мама, мама!»

Вот это его «мама» — без тени акцента — меня совершенно доконала. Я тоже натянул одеяло на голову.

Через два дня — в пятницу, когда дёргали на Аэрео-Мехикан — выкрикнули и его фамилию. Пако молча скатал матрас, покидал свои пожитки в сетку для грязного белья — с ней этапируются все американские зыка, пожал мне руку и встал в строй.

Сто лет одиночества и пачку овсяного печенья он положил рядом с моей подушкой и пожал плечами.

Встал в строй с остальными мексами. У них были каменные лица ацтеков. Никто уже не рыдал и не заламывал руки. Они стояли у двери с матрасами и ждали конвой. Они возвращались домой. Кто-то из них прошел пограничный мост с чужим разрешением на приграничные работы, кто-то перемахнул через забор и прошел через ад аризонской пустыни с пластиковой бутылочкой воды, кто-то не успел еще отработать деньги, чтобы рассчитаться с проводником-койотом, связанным невидимыми нитями с всесильным картелем.

С того самого дня я перестал величать их «мексами». Старался запомнить имена и сделать — каждому хоть какое-то добро, пока терпеливо, без лишних слов они ждут здесь свой рейс. И прощал им, если не могли одолеть Маркеса. Ну его — в жопу, Маркеса — ни Пастернаком единым, как говорится.

Может метла у этих людей не так хорошо подвязана, как у меня — но это совсем не значит, что они хуже. Гордость от того что читал «последнего букера» — совершенно не обоснована. Не факт что это делает нас лучше. Чтение Маркеса не может быть использовано как показатель вашей эксклюзивности. Это из той же оперы, что и гордость испытываемая при вождении БМВ. Форма интеллектуального мещанства.