Книга из человеческой кожи

Путешествие получилось спокойным. Море пребывало в прекрасном расположении духа. Меня даже ни разу не стошнило – венецианец рождается с умением ходить по палубе во время шторма. А вот хождение по земле оказалось не в пример труднее. Ночи в горах, темные, как стая черных кошек, пугали меня до полусмерти. Наши пеоны были славными ребятами, но я чувствовал себя одиноким среди них.

Повсюду я видел страну, разрушенную землетрясением, и огромные горы, треснувшие сверху донизу после извержений вулканов. В этом смысле Перу походило на мое тогдашнее настроение, которое становилось все хуже с каждым часом. А Мингуилло был счастлив и улыбался во весь рот, как будто нашел телегу, груженную золотыми слитками. Я не слышал, чтобы он так весело смеялся, с тех пор, как умер его отец. Разумеется, я превратился в мишень для всех его шуток, которые были на редкость тупыми и грубыми, даже на мой взгляд.

Довольство Мингуилло неизбежно означало горе Марчеллы.

Если бы Санто преуспел, тогда Мингуилло был бы мрачен, как туча. А он насвистывал и ржал, как лошадь, словно ему смешинка в рот попала. И на морских хлябях, и когда мы тряслись вверх и вниз по горам на лошадях, так что к вечеру я не мог слезть с коня и разогнуть спину: все это время он лишь злорадно скалился, даже когда стоял такой холод, что нос отваливался от лица и мне приходилось зарываться пальцами в шкуру моего мула, от которого шла такая вонь, что хоть топор вешай.

Путешествие наше длилось целую вечность, поэтому для меня стало пыткой находиться в его обществе, когда он светился самодовольством, как новенький дукат, да еще я был сыт по горло тем, что все время приходилось изображать перед ним набитого дурака. Тем не менее дорога оказалась короче, чем можно было ожидать. Не прошло и двух месяцев с того момента, как мы покинули Палаццо Эспаньол, когда я наконец увидел, как Эль-Мисти приподнимает передо мной свою белую шляпу, словно говоря: «Как поживаете, сеньор?»

Доктор Санто Альдобрандини

Иной раз на меня находило, и я мог позволить себе роскошь взгрустнуть о той жизни, которой жил до тех пор, пока Марчелла не стала моей. Иногда мне казалось, что это я был монахом. Я существовал – потому что нельзя же назвать жизнью дни, не наполненные привязанностью, – пока не встретил ее. Я не знал ни братской, ни родительской любви. У меня даже не было настоящих друзей, если не считать Джанни и падре Порталупи, которые играли роль тайных проводников моих чувств к ней. А потом я столько лет был женат на своей безнадежной любви к Марчелле, что стал похож на монахиню, обвенчанную с Христом, с которым она надеется соединиться только после смерти.

Но сейчас моей супругой стало счастье. Я грелся в ее лучах, нос к носу и щека к щеке. Я вдыхал ее смех, эту панацею от всех хворей, днем и ночью. Я превратился в ее безнадежного раба. С Марчеллой я познал вкус настоящей любви, научился различать ее восхитительные ароматы и переходы, от привязанности до слепой страсти, от отчаяния до восторженного экстаза, причем зачастую – на протяжении каких-нибудь десяти минут.

Я не знал, что готовит нам будущее. Но Марчелла слишком часто и с любовью заговаривала о Венеции, и я понимал: он хочет дернуться туда. Как и я. Страницы моей рукописи множились ночь от ночи, и книге вскоре понадобится венецианский печатник, чтобы придать ей достойный вид.

Но как попасть домой? И на какие средства? А как быть с ее братом? Он отравлял Венецию своим присутствием. Как мы могли вернуться и жить с ним в одном городе, дышать одним воздухом?

Мингуилло Фазан

Сердца слуг в запыленной Casa Fasan

не разорвались от радости при виде меня. Зато шлюха в tamboприпомнила цвет моих денег.

Поскольку ничего лучшего в плане развлечений у меня не было, утром я прямиком направился в монастырь Святой Каталины. Бросая опасливые взгляды в мою сторону, маленькая дежурная монахиня впустила меня внутрь. Отстранив ее, я вихрем ворвался в сводчатый кабинет priera.

Я увидел сидящую за столом vicariaс оплавленным лицом, в которой распознал жестокую родственную душу еще во время своего первого визита сюда. Значит, эта дамочка стала новой priora,

автором незнакомой подписи и личных местоимений, написанных с заглавной буквы. А здесь и впрямь произошли революционные перемены! По обе стороны от vicariaстояли отвратного вида монахини, совсем как горгульи на крыше.

В канцелярии царил полумрак, и синие очки vicariaлежали на столе. Только теперь я разглядел, что она стала еще уродливее с тех пор, как я видел ее в последний раз. Веки у нее набрякли и сделались массивными, словно вырезанными из шкуры prosciutto, [170]и редкие ресницы торчали, как жесткая щетина. При виде меняона вздрогнула и побледнела, так что кожа ее цветом стала походить на потемневшее олово. Затем она встала. Высоченные монахини придвинулись поближе к ней. Одна даже положила руку ей на плечо, словно приказывая оставаться на месте.

Уродина злобно проскрипела: