Книга Каина

Когда их перед нами поставили, я полюбопытствовал у папы, почему он не садится. Стоило нам попасть в компанию третьего человека, неважно, знаем мы его или не знаем, у папы начинался такой прикол, что он обращался к нему так, будто меня с ними нет. Так, ловким манером отставив меня в некотором смысле от их разговора, он мог мной гордиться и одновременно ставил слушателя на место. Затем, после того как он даст понять, что я круче всех, его ротик картошкой раздвигался, демонстрируя испорченный полумесяц гнилых зубов, и он изволил осведомляться насчёт чужого отпрыска, будто с тем старая история, а он снизошёл выслушать оную из добрых чувств к собеседнику. С точки зрения слушателя, это была волнующая игра. Если ему не доставало искусства развернуть контрнаступление и пуститься в повествование об успехах своего чада, папе оставалось лишь взглянуть на часы, беззвучно присвистнуть тонкими губами, терпеливо улыбнуться, чтобы создалось впечатление, дескать, он бы остался послушать, если б было о чем говорить, и объявить: «Не хочу, чтобы ты из-за меня опаздывал на свою встречу, Джозеф». Потом, отвесив легкий поклон собеседнику, он уводил меня прочь, тревожась о моих несуществующих делах. На этой ноте, после того, как мы сделаем пару шагов, он выкладывал козырного туза. Разворачивался и блистательно информировал человека: «Простите, что я его вот так вот у вас отнимаю, но возможно вам посчастливится снова с ним увидеться, пока он в городе. Пару недель он будет, как минимум…» Собеседник, если он только не был смертельно оскорблён, вяло улыбался и согласно мотал башкой, а то ведь мы оба сверлили его глазами. Отец — с царственным состраданием, а я, повинуясь обстоятельствам, — с вежливым и сдержанным пониманием. Стоило нам снова остаться одним, папа тут же принимался напевать себе под нос. Как правило, какой-нибудь простенький оперный мотивчик. Потом он помолчит и обязательно спросит куда я направляюсь. Если я свободен, мы, в принципе, могли бы сыграть партию в бильярд.

Я понёс своё пиво к одному из пустующих столиков, и ему пришлось подхватить свою кружку и идти следом. Помню, у меня мелькнула мысль, что не стоит мне портить старику малину, пускай даже он использует меня внаглую. Эти маленькие победы ему нужнее хлеба насущного.

Он понимал, что я рассердился на него, и нервно хохотнул, когда сел за стол.

— Славный паренёк. — подлым голосом высказался он о бармене.

— Пап, вот скажи, каково это — двадцать пять лет не работать?

— Что? Хм… ха-ха! А ты шутник! Гмм… Надо признать, у меня ни разу не было постоянной работы со времён депрессии. А знаешь, до этого, твои братья могут подтвердить, вы каждый год на два месяца ездили отдыхать, и все трое ходили в белом… не то, что ваши кузены… и в шапочках в тон. Мама просто не разрешила бы вам носить ничего кроме белого, и я тоже. Всегда с иголочки. Я о вас, детях.

— Но это своего рода достижение, пап.

— Что? Какое? Что за достижение, сынок?

— Столько времени не работать.

— Хм, ты не прав! Я следил за домом! А кто, по-твоему, следил за домом? Без меня бы вы никуда. Мама твоя была слишком мягким человеком. Ей повезло, что был я!

По правде сказать, всё было наоборот. Из-за него у мамы было в два раза больше проблем, он вечно лез куда не просят, распугивал жильцов своим вздорным нравом, а ещё тем, что постоянно вламывался в кухню взбесившимся медведем и бил маму или всевозможными способами доводил её до слёз и, плюс ко всему, имел склонность оккупировать ванную и баррикадироваться там от визитеров.

В пансионате ванная-туалет — это крайне ответственное место. Если кто-то один её монополизирует, всё хозяйство охватывает нездоровое оцепенение. Мой отец полагал, что ванная — исключительно его собственность.

Он убирал её и чистил, каждую поверхность доводил до блеска. За замызганной ковровой дорожкой он следил так, будто это редкий персидский ковёр. Он натирал воском линолеум и покрыл «Брассо»[15] два никуда не годных прижимных прутка ковровой дорожки, служащих для того, чтоб длинная ковровая полоса более-менее не мялась на линолеуме у тебя под ногами. Его заботами на окнах не было ни пятнышка, а кремовые занавески он менял дважды в неделю. (И при этом ворчал, если кто-то из жильцов требовал менять шторы чаще, чем раз в две недели.)

На двери ванной он приделал четыре разных замка: запирающийся на ключ, защёлку, щеколду и крючок. Находясь там, он закрывался на все четыре. В общем и целом, по-моему, он проводил там часов восемь-двенадцать в день. Кухня служила семейной гостиной, мать с отцом спали там на раскладной кровати. Все прочие комнаты, за исключением «спальни мальчиков», предназначались для постояльцев, так что в собственном доме у него не было своей комнаты. Основная уборка занимала три часа каждое утро. Она начиналась, как только жильцы (мы предпочитали брать служащих) расходились на работу, а дети — на учебу.