Книга масок

От него дошли до нас лишь очень немногие страницы, произведение нескольких лет творчества. Умер он в таком возрасте, когда многие великие гении еще дремали, как неведомое благоухание в закрытой чашечке цветка, и, поэтому, Микаэля следовало бы не разбирать, а только любить. Он был обаятелен, хотя слишком горд, приятен, но печален и задумчив, нежен, несмотря на то, что ему причиняли страдания жизнь, назойливые люди и завистники его славы, – ранней, как и его талант. Уже когда Микаэлю было восемнадцать лет, в нем чувствовалась оригинальность. В парнасский стих, не лишая его, как Коппе, стройности, он вводил грустное изящество, еще новое для того времени, особенно по контрасту чистоты версификации с искренностью чувства. Бесстрастно красивая женщина страдает молча, без жестов, без всякой выставки, без слез: скорбь ее смягчена радостным сознанием своей красоты.

В «Dame en deuil» [218] есть несомненно доля личной психологии Микаэля. Гордыня сплелась у него с тоскою.

Уйди, хочу я быть вдовою молчаливой

Моих прошедших снов, что сам я погубил.

Можно сказать, что у него нет поэмы, где жалоба гордости и тоски не повторялась бы. Это не тоска жизни: он жил слишком мало. Это не тоска по жизни: он не имел еще времени заметить, что жизнь дает меньше, чем обещает. Это скорбь болезненная и непреодолимая, скорбь обреченных, которые смутно чувствуют, как волны смерти, ледяная стихия могучего потока, начинают заливать все их тело. Тут гордость, не желающая признать свои предчувствия и подыскивающая пустые причины для объяснения грусти, невыносимой для души. Но не следует преувеличивать влияние слабого здоровья на стремления и склонности ума. Мы не знаем ничего определенного и поучительного о том, как складывается индивидуальность человека. Каждый новый человек это новая тайна. Законы ботаники не применимы к росту человеческой личности. На той ступени эволюции, какой достигли люди в настоящее время, каждый новый человек представляется неисследованной и не поддающейся исследованию страной, потому что сам человек, со всеми своими мыслями и движениями, в собственном своем сознании, является лишь простым фрагментом внешнего мира.

Вот каким рисуется нам Микаэль: нежным и гордым, полным грустной тоски:

Но небо серое полно печальной ласки,

Безмерно сладостной скучающим сердцам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О, скука, скорбный ритм давно забытой флейты!

О милая, душа моя темна, как небо,

Как небо осенью без звезд и без луны.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тону в великой я и безнадежной лени…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пускай твой слух вдали зазывный крик почует,

Не знай ты по ночам призыва страстных рук,

Лобзанье ведь ничье, душа, не расколдует

Очарования твоих тончайших скук.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда осенний ветр оплакивает ивы,

Не знаю жалости к прошедшему теплу,

Но ужас, что придут опять весны разливы.

Приводим целиком весь «Crépuscule pluvieux» [219] . Тоска, мистическая тоска никогда, быть может, не выражалась с таким красноречием, с такою ясностью.

Печаль ко мне сошла, как осенью туманы,

Что вечер каждую минуту все густит.

Тоска тяжелая таинственно стучит

И тьмой тоскливою мне растравляет раны.

Я не был поражен победною мечтой.

Без сожаления о мигах пролетевших

Смотрю на тусклый рой видений посеревших, —

Воспоминаний ряд в прошедшем запертой!

И между тем теперь, в неизъяснимой скуке

Дождливых вечеров и долгой темноты,

Не покидал никто тебя, зачем же ты,

Не зная, сердце, встреч, несешь всю скорбь разлуки?

Далее, в «Acte de Contrition» [220] , опять то же чувство покинутости и уныния:

Я признаюсь, что осени и весны

Напрасно года вертят колесо:

Душе пустынной даже не несносна

Их пестрота, – она забыла все.