Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта

Эта фраза Уильяма Сарояна повторяется у Прашкевича постоянно.

Понятно, он имеет в виду себя. Его Гренландия это все, что на Восток от Урала — по Сахалин, Камчатку и Курильские острова включительно.

«Там я и написал первую свою прозаическую книгу…».

Ну, не первую, о первой я рассказал выше. Хотя, наверное, ее можно назвать и первой, герои в ней уже и говорят и ходят не по-младенчески.

Повести курильского цикла были переизданы в Новосибирске в 1981 году. В отличие от магаданского варианта здесь они дополнены написанной в 1979 году повестью «Мыс Марии». И в отличие же от магаданского варианта они осиротели на «остерн в шести тетрадях» «Каникулы 1971 года» и на повесть «Столярный цех», к курильскому циклу не относящуюся.

О «Столярном цехе» короткий разговор уже был (см. мой комментарий к «Беседе первой»). Начальный вариант «Столярного цеха» написан в 1960 году, окончательный появился в «Людях Огненного кольца», больше повесть не переиздавалась. А переиздать ее стоило бы.

«Каникулы 1971 года» к курильским повестям сборника примыкают только географически. Если «Ильев», «Двое на острове», «Люди Огненного кольца» и «Мирис» связаны друг с другом общими героями, то «остерн» стоит особо и смотрится веселым оазисом среди суровых трудовых будней и мощных выплесков эмоциональной энергии у мучающихся сомнениями персонажей. «Остерн» стоит в книге особо даже в смысле «публикабельности-непубликабельности». То ли в Магадане по случаю юбилея (шестидесятилетие Октябрьской революции) упразднили цензуру, то ли цензор ушел в запой. Ведь этот «остерн» (для тех, кто не в курсе) не что иное как прелюдия к «Великому Краббену», а может быть, его продолжение — то, что в окончательном варианте вылилось в «Территорию греха» и вошло в знаменитый цикл о богодуле Серпе Иваныче.

Ранний эскиз будущей «Территории греха» еще сильно отличается от картины, получившейся у художника в результате. Даже по сравнению с промежуточным вариантом, вошедшим в сборник 1992 года «Записки промышленного шпиона», он выглядит застенчивым и неловким, как какая-нибудь неопытная девица — «ах, я первый раз замужем». И все равно даже в зачаточном виде живет та вольная стихия игры, которой Прашкевич-мастер по сей день очаровывает читателя — читателя, умеющего читать.

Тропинин здесь мужик вполне свойский, его не плющит комплекс вины по поводу амбивалентности чувств, и бутылка, коль оказалась в руках героя, уже не прячется, стыдливо побулькивая, в кармане его палатки.

И персонажам, что его окружают, палец в рот не клади, а уж два пальца тем более.

Лучшая из «курильских повестей» — «Мыс Марии».

Нет, мне нравятся в других повестях божественные картины природы. И поэзия научного языка, которым автор владеет виртуозно: «Породы вблизи поселка напоминали лавобрекчии, кое-где они были переложены пачками рыхлых алевролитов. Но вот дальше пошли шаровые лавы — кургузые каменные ядра, до блеска отшлифованные водой. Многие глыбы полопались, на блестящих сколах отчетливо рисовалось скорлуповатое строение — луковичная текстура… Шаровые лавы сменялись когломератобрекчиями — сцементированными галечниками… А на узком, выступающем в море мысу Тасеев обнаружил столбчатые отдельности, будто великан выложил на берегу каменную поленницу…».

Но и в «Ильеве», и в «Двоих», и в «Людях Огненного кольца» («Мирис» стоит немного особняком) главный персонаж — океан. Художественная достоверность стихии размывает человеческие портреты, герои пытаются заигрывать с психологией, чтобы вылезти на передний план, но мне, читателю, эти попытки не интересны. Мне интересны алевролиты и лавобрекчии, мне интересен цвет охотской воды, мне интересно перечисление предметов, выброшенных на прибрежный песок.

А вот люди…

К слову, не я один так пристрастен в своей оценке.

Вот отрывок из предисловия Виталия Ивановича Бугрова, написанного в 1994 году к книге «Шпион против алхимиков» (Екатеринбург, 1994), но в книгу почему-то не вошедшего:

«Помню: поздним летом 1973 года в отделе прозы и поэзии «Уральского следопыта» (отдела фантастики тогда еще не было и в помине) появился автор.

Высоченный по тем временам (метр девяносто!), широкий в плечах, крепкий в рукопожатии. «В командировке, — представившись, пояснил он, опускаясь в предложенное ему кресло. — Из Запсибиздата, Новосибирск».

Сев, он сразу стал мне намного приятнее — для меня, человека среднего роста; тем не менее за эти минуты я не без тревоги вспомнил: заочно-то мы уже знакомы! Месяца два-три назад я «завернул» ему рукопись повести о геологах. Действие повести развертывалось в сверхэкзотическом для «Уральского следопыта» краю — на Курилах. Обстоятельно были выписаны детали необычайной даже для нас — обитающих как-никак уже за Каменным Поясом — природы. Но… речь-то в повести шла о закомплексованности героя, ущербности его собственного бытия, о смысле жизни. Тут были лирические переживания героя, его, скажем так, размышления, те самые, что позднее обрело специальный термин: «домашние философы».