Книга, обманувшая мир

Литературно-политические «игры» Солженицына, опиравшегося на сверхидею о своей великой исторической миссии, оказались в итоге чрезвычайно опасными не только для своей страны, но для всего мирового сообщества и баланса сил в нем и привели к глобальным и необратимым историческим последствиям. «Ведал» ли сам писатель, что он «творил», — сказать трудно, но, очевидно, «ведал» (как «ведали» и его неожиданные прозелиты в ЦК КПСС). Трудно отрицать, что реальное разрушительное начало во всех действиях писателя всегда преобладало над утопическим созидательным (вроде проектов «обустройства России»). В связи с этим нельзя не обратить внимания на основное неразрешимое противоречие всей дерзкой и самоуверенной деятельности автора «Архипелага ГУЛАГ»: между замыслом его писательского «бунта» и его объективными результатами. Это противоречие ярче всего обнажает сопоставление двух авторских символических концептов, связанных со словом «обвал»: «И от крика бывают в горах обвалы» и «Россия в обвале» ^{177}. Первый олицетворяет устремления Солженицына, сложившиеся еще в 1960-е гг., — своим театрализованно-политическим «криком» от имени «миллионов погибших» вызвать потрясения в своей стране и в мире, второй — практические результаты этих намерений, доведенных до логического конца и имевших катастрофические последствия.

В связи с этим, кажется, вряд ли нужны подробные комментарии, кроме классической фразы Ж.Б. Мольера: «Ты этого хотел, Жорж Данден?..» Однако будет вполне уместно напомнить и слова действующего Президента России о разрушении СССР как о «крупнейшей геополитической катастрофе XX века» ^{178}.

Кто может сказать, что «титан духа», «вечно праведный» Солженицын, а вместе с ним и его доверчивые читатели и апологеты, не имели к этой катастрофе никакого отношения?

Владимир Легостаев

ЦВЕТЫ ВООБРАЖЕНИЯ, ИЛИ БЫЛА ЛИ ЖЕНЩИНА И БЫЛ ЛИ ТРУМЭН? (Этюд о некоторых эпизодах «Архипелага»)

Легостаев Владимир Семенович (р. 1975)

 — журналист.

В нескольких главах «Архипелага ГУЛАГ» А. И. Солженицын рассказывает о своем пребывании в Куйбышевской пересыльной тюрьме летом 1950 г. Он попал туда этапом из Москвы, из знаменитой марфинской «шарашки» в Останкине, с направлением в Экибастузский особлаг в Казахстане. По утверждению самого писателя, он расстался с привилегированной столичной лабораторией-тюрьмой добровольно, во что верится с трудом. [114]

Что тут добавить? Если речь идет о «великой загадке судьбы», то исследовательнице пристало бы не предаваться патетике, а попытаться найти документы о причинах перевода героя в Особлаг. Вместе с ним (причем тоже якобы добровольно) решил покинуть шарашку его друг Д. М. Панин, описанный в романе «В круге первом» под именем Сологдина. Оба они практически не расставались весь дальнейший срок и оба потом написали воспоминания — заметим, сильно расходящиеся по фактам.

В главе «Порты Архипелага», говоря о Куйбышевской пересылке, Солженицын заостряет внимание на одном романтически-драматическом эпизоде, свидетелем которого он якобы был. Предваряя этот эпизод душещипательным (но абсолютно неправдоподобным) рассуждением о «безумных женщинах», которые будто бы «опрометчиво едут еще застигнуть мужа на пересылке — хотя свиданья им никогда не дадут, и только можно успеть обременить его вещами», писатель пишет:

«Одна такая женщина дала, по-моему, сюжет для памятника всем жёнам — и указала даже место.

Это было на Куйбышевской пересылке, в 1950 году. Пересылка располагалась в низине (из которой, однако, видны Жигулёвские ворота Волги), а сразу над ней, обмыкая её с востока, шёл высокий долгий травяной холм. Он был за зоной и выше зоны, а как к нему подходить извне — нам не было видно снизу. На нём редко кто и появлялся, иногда козы паслись, бегали дети. И вот как-то летним и пасмурным днём на круче появилась городская женщина. Приставив руку козырьком и чуть поводя, она стала рассматривать нашу зону сверху. На разных дворах у нас гуляло в это время три многолюдных камеры — и среди этих густых трёх сотен обезличенных муравьёв она хотела в пропасти увидеть своего! Надеялась ли она, что подскажет сердце? Ей, наверно, не дали свидания — и она взобралась на эту кручу. Её со дворов все заметили и все на неё смотрели. У нас, в котловине, не было ветра, а там наверху был изрядный. Он откидывал, трепал её длинное платье, жакет и волосы, выявляя всю ту любовь и тревогу, которые были в ней.

Я думаю, что статуя такой женщины, именно там, на холме над пересылкой, и лицом к Жигулёвским воротам, как она и стояла, могла бы хоть немного что-то объяснить нашим внукам.

Долго ее почему-то не прогоняли — наверно, лень была охране подниматься. Потом полез туда солдат, стал кричать, руками махать — и согнал» ^{179}.

Сопровождается этот эпизод в «Архипелаге» следующим примечанием: