Книга Одиночеств

Стоит нам с нею встретиться, как тут же поблизости непременно появляется таинственный соглядатай. Резкость черт и глубина очей с головой выдают в нем посланца унылых среднерусских небес.

Правда, К. в ангельской природе его сомневается. Испорчена кинематографом, ей небось огненные крылья да нимб золотой подавай. (Я же не сомневаюсь; я – знаю, но не стараюсь ее переубедить.)

Он, ангел, знает, что я знаю, и не делает вид, будто он здесь с иной целью. Отодвигает в сторону чашку с остывшим капучино, не притворяется, будто намерен допить мутную, буро-молочную жижу до дна. Молчит, но глаз не отводит; можно скрестить с ним взор, если смелости хватит.

Мне – хватает (порой). В таких случаях он неторопливо, с достоинством кивает; едва заметно пожимает плечами: дескать, работа такая, ничего не попишешь.

Нам обоим (ангелу и мне) от этого немного грустно, как самураям, наблюдающим за увяданием сакуры.

Эта книга посвящается моей бабушке,

которая нянчилась со мной в холерное одесское лето 1970 года, поила водой пополам с вином, кормила пилюлями, выходила, вернула к жизни, а заодно прочитала мне вслух длинную сказку Погорельского про Черную курицу и подземных жителей.

Сказка про Черную курицу и мальчика Алешу научила меня, дошкольных лет детеныша, двум важным фундаментальным правилам.

1. Нельзя открывать тайны, нельзя рассказывать о самом главном вслух. Особенно взрослым (т. е. чужим). Иначе – все, нету тайны, сдохла, рассосалась.

С тех пор моя дальнейшая вербальная жизнь целиком, можно сказать, посвящена была искусству недомолвок и иносказаний.

2. Чудеса случаются с кем попало. Не с «лучшими», не с «избранными», не с «тем, кто готов», а сдуру, на кого бог пошлет, так сказать. Выслужиться перед ангелом, ответственным за распределение этого блага, – невозможно. Разве что взрастить в себе Робина Гуда, пойти не знаю куда и взять неведомо что силой.

Но это, как понимаем мы, иная уже, воинствующая метафизкультура.

Эта книга посвящается Д.,

с которой мы однажды трепались о том, что, дескать, не бывает счастливых людей (т. е. счастливых тем счастьем, которое они сами готовы считать таковым), бла-бла-бла, – мой не то чтобы любимый, но не раз объезженный конек.

– Счастливым может быть разве только святой, – говорю. – Да и то, пока он сидит в горах Лао, в нужной какой-нибудь, подходящей для счастья позе, правильными мудрами пятерни раскорячив. Вот спустится с горы в мир, и, знаешь, нет у меня уверенности, что счастливое состояние долго будет длиться.

– Мир его съест, – кивает Д. задумчиво. И добавляет почти с энтузиазмом: – Мир нас всех ест.

– Знаешь, – говорю, – при таком раскладе молиться можно только об одном: чтобы нас хорошо приготовили.

– Да, – соглашается. – И чтобы хорошо съели.

– Ну да, ну да, – подхватываю. – По крайней мере, чтобы их не стошнило.

Эта книга посвящается Ирушке и Ромке,

которых нужно было отвезти из Измайлова на Воробьевы горы в ночь весеннего равноденствия, 21 марта. В результате примерно в 06:30 утра (время восхода солнца в Москве) на Третьем транспортном кольце, между съездом на Бережковскую набережную и Кутузовским проспектом мне был явлен языческий бог Ярила во всей своей солярной красе.

С человеческой точки зрения это выглядело так.

Посреди дороги стоял огромный оранжевый грузовик. Позади грузовика топтался водитель, рыжий круглолицый верзила в оранжевом комбинезоне. Левая штанина комбинезона горела ярким пламенем. Верзила в связи с этим прыгал, выкидывая языческие коленца и орал нехорошие языческие слова.

Мой внутренний иеромант был в восторге от такого астрологического happy new yearа.

Эта книга посвящается Сашке, одному из самых пронзительных друзей моей юности

Столь уродливых и одновременно обаятельных людей не было больше в моей жизни, хотя я в общем коллекционирую монстров.

Сашка присадил меня на стихи Сосноры, кубинские сигареты, крепкий чай и сухое вино. Все это до начала нашей дружбы казалось мне жуткой гадостью (кроме разве стихов Сосноры, которые были вовсе мне неизвестны).