Книга отзывов и предисловий

Гражданин. Слово «граждане» – непременный зачин приговских «обращений». «Понятно, что поэт, литератор, производитель стихов, будучи, естественно, рожденным, проживающим и внедренным в социальный контекст эпохи, политические события и каждодневную окружающую жизнь, является по сути своей существом социально-гражданственным, что и проявляется в его поступках, оценках, говорении и, в разной степени редуцированности, в его писаниях», – писал Пригов в постсоветском эссе «Если в пищу – то да (Гражданская лирика)». «Он рассказывает о тех временах / Когда положить партийный билет на стол / Считалось гражданской смертью / А порой и просто прямой смертью и оканчивалось»: исторический контекст сам подсказывает Пригову предмет для исследования. Может ли гражданство стать сущностной характеристикой человека – и что произойдет, если эту характеристику изъять? В позднесоветские годы, когда лишение гражданства было одной из карательных мер – а в символическом плане предполагалось как мера наиболее суровая, – это были как минимум любопытные вопросы. Любопытно и само слово «гражданин»: сакрализованное благодаря образцам «гражданской» лирики, от «Поэта и гражданина» Некрасова до «Братской ГЭС» Евтушенко, оно становится максимально стертым в повседневном употреблении. Слово «гражданин» постоянно не равно человеку, человек прикрыт им как маской («Гулял я в виде скромного / Простого гражданина») или из него выламывается. Показательно, что любимый приговский герой Милицанер, будучи образцом гражданской доблести, гражданам противопоставлен.

Господь. Тема Бога, божественного для Пригова важна в первую очередь в соположении с проблемой творчества. С одной стороны, Господь – демиург, the ultimate creator, и Творение похоже на любезную концептуалистскому сердцу игру[70]:

Вот всех я по местам расставил

Вот этих справа я поставилВот этих слева я поставилВсех прочих на потом оставилПоляков на потом оставилФранцузов на потом оставилИ немцев на потом оставил

Вот ангелов своих наставилИ сверху воронов поставилИ прочих птиц вверху поставилА снизу поле предоставилДля битвы поле предоставил

С другой, одна из приговских масок – маска избранного поэта, Гения, – предполагает прямой контакт с Небом. Господь вступает с Поэтом в диалог – «божеский разговор», оценивает его творения, направляет его. Поэт может Его бояться, а может быть с Ним на дружеской ноге и даже имитировать Его голос. Что, собственно, входило в поэтические программы до всякого концептуализма: с одной стороны, торжественные «Потерянный рай» Мильтона и «Пророк» Пушкина (пародируемый Приговым в одном из стихотворений про Милицанера), с другой – кощунственная «Война богов» Парни. Пригов, как обычно, удален от обоих полюсов: и рассуждения в духе «Наш Господь от ихнего Господя / Отличается как день от преисподня», и подступы к теодицее подражают прежде всего наивным представлениям о божественном – «святой простоте».

Гений. Приговская поэтология предполагает деконструкцию образа поэта как Избранного. Делается это через повторение ad nauseam. Исключительность поэта и поэзии Пригов подвергает своей фирменной критике-через-принятие. Уникальность и сверхценность поэтического слова («Это прекрасно потому, / Что это сказал поэт») противостоит у Пригова установке на поточную, конвейерную продуктивность; выспренней позе – программное косноязычие. Подспорьем здесь становится стратегия, которую в начале XX века манифестировали футуристы, прежде всего Игорь Северянин («Я, гений…»), но не только он. Как и футуристы, Пригов заворожен фигурой Пушкина, со времен «Пощечины общественному вкусу» и «Юбилейного» еще больше забронзовевшей, превратившейся в символ символа:

Внимательно коль приглядеться сегодняУвидишь, что Пушкин, который певец

Пожалуй скорее что бог плодородьяИ стад охранитель, и народам отецВо всех деревнях, в уголках ничтожныхЯ бюсты везде бы поставил емуА вот бы стихи я его уничтожилВедь образ они принижают его