Книга рыб гоулда

Я снова кивнул, как поступал и прежде, когда не понимал ни слова из сказанного, и горлышко штофа вновь звякнуло о мой стакан; однако, хоть бутыль и наклонили, ром из неё не полился. Добрый Доктор в нерешительности покачал штофом, а затем вперил в меня взгляд своих водянистых глаз, словно давая понять, что сейчас полностью откроет мне ход гениальных мыслей своих в одной-единственной и невероятной по глубине фразе, носящей характер истинного откровения.

— ВОТ, О ЧЁМ Я ТОЛКУЮ, ГОУЛД, — произнёс Доктор, наклонясь ко мне поближе и кладя жирную свою ручонку на моё колено, да ещё улыбаясь при этом, то есть совершая сразу два действия, на которые я, повинуясь инстинкту, сразу дал бы суровый ответ и даже отпор, когда бы в тот же самый миг великолепный мартиникский ром опять не полился струйкою ко мне в стакан, — О РЫБЕ.

VII

И тогда мне стало ясно, что Доктор окончательно сошёл с ума. Нам предстояло рисовать не папоротники, не кенгуру и даже не утконосов, а рыб, то есть изображать в красках всяких сардин, щук, макрелей и камбал — или каких-то соответствующих либо, наоборот, абсолютно противоположных им антиподов, обитающих в здешних морях. Ибо рыбы и есть рыбы; подходящие образцы непросто сохранить в их естественном виде, в каком они обитают в воде; вдобавок задача наша усложнялась тем, что мистер Космо Вилер особо намекнул Доктору в одном из своих писем: репутация истинного учёного основывается не столько на гениальности и трудолюбии, сколько — как показал ему однажды на собственном опыте великий шведский натуралист и собиратель ботанических и зоологических коллекций граф Линней — на умении мыслить стратегически, как герцог Веллингтон, то есть каждый раз делать правильный выбор, что собирать, а что нет.

Тогда я ещё не мог знать, что это безумие — рисование рыб, призванное создать где-то далеко, за морями, блестящую репутацию какому-то чужому для меня человеку, — наполнит жизнь мою настолько, что, собственно, и станет

моей жизнью, и что я, как вот, например, сейчас, буду стремиться рассказать историю рыб, используя для сей цели их самих, вплоть до того что перо моё, коим я, кстати, сейчас пишу, будет сделано из акульего плавника, а чернила, в которые я его обмакиваю, только с виду будут напоминать сепию, а на самом деле окажутся чёрной жидкостью, выпущенной в мою сторону каракатицей всего несколько часов назад.

Её занесло ко мне в камеру ночным приливом, а утром, когда вода уходила, я, изловчившись, сумел ткнуть бедняжку своей кистью, и та, ощутив прикосновение чего-то неизмеримо большего, чем она сама, выпрыснула свои тёмные чернила со всей устрашающей яростью, на какую только была способна. Хотя часть их попала мне в глаз, а малая толика угодила даже прямо в рот, мне всё-таки удалось поймать добрую треть жидкости в миску из-под похлёбки, и вот теперь я пользуюсь ими, этими тёмными чернилами, которые, если их подсушить, становятся похожи на высохшее дерьмо, чей цвет как нельзя лучше подходит этой дерьмовой колонии, и записываю те самые воспоминания, что вы теперь читаете.

«Рыбы словно сами взывают о том, чтобы их систематизировали, а следовательно, познали, — написал мистер Космо Вилер моему Доктору, — а также о том, чтобы за это взялся кто-нибудь вроде вас, дорогой Лемприер, ибо у кого же, как не у вас, есть все возможности для сбора коллекций, в коих отразится весь столь новый и экзотичный мир рыб!»

Помнится, осушив стакан рома одним махом, я даже не почувствовал вкуса ни языком, ни гортанью, а взгляд моих глаз так и оставался прикован к белёсым гляделкам Доктора, пока тот излагал подробности недавней переписки, которую вёл с ним мистер Космо Вилер.

«А кроме того, — добавлял в письме этот мистер Вилер, причём таким тоном, будто собирался задать риторический вопрос, — разве не из таких счастливых совпадений места (бухта Маккуори — Трансильвания — Земля Ван-Димена) и гения (Тобиас Ахиллес Лемприер) зачастую рождается сама История?»

В связи с тем что он чрезвычайно ценит своего друга, натуралиста и естествоиспытателя, продолжал далее мистер Космо Вилер, ему бы хотелось — если экземпляры выловленных рыб окажутся достаточно интересны — получить их рисунки соответствующего формата, дабы представить их в своём следующем труде, который он предполагает назвать Systema Naturae Australis.

Доктор говорил столь долго и столь усердно, что мне, к счастью, даже не пришлось рассказывать ему какую-нибудь историю, из которой он смог бы заключить, каким чудесным художником является его покорный слуга, и тем самым лгать. Он и сам настолько успешно сумел убедить себя в моих талантах, что заронил в меня тщеславную веру, будто я и вправду сумею нарисовать точные изображения рыб, отвечающие самым высоким научным требованиям.

Не то чтобы я сообщил о ней Доктору — вовсе нет, я вообще ничего ему не сказал.