Книга рыб гоулда

Все обитатели Сара-Айленда дивились виду Доктора, встречая его: полы не заправленной в брюки рубахи овевали, словно паруса, выступающий сосновый мыс, бушприт корабля-страдальца, состояние которого он проверял всякий раз, как оставался один, и тогда его взору представало чудо преображения, ибо синяк загноился, плоть загнила, и то, что из красного стало чёрным, в конце концов позеленело. В итоге вонь, от него исходящая, сделалась столь невыносимой, что отвращала даже Коменданта, охочего до подобных запахов, и тот распорядился связать мистера Лемприера, вставить в его изрыгающий возражения рот воронку и влить в неё несколько пинт крепчайшего писко. Во время сей процедуры Комендант держал голову дорогого друга на коленях и баюкал её, словно младенца, всё время нашёптывая, что единственно лишь одна дружба могла подвигнуть его на такое. Спустя четверть часа Комендант устал проявлять сочувствие и кивком подозвал повара-каторжанина, который всё это время стоял рядом в тёмном углу и неторопливо водил взад-вперёд по точилу лезвием разделочного ножа. Тот шагнул к ним и, прежде чем мистер Лемприер успел возроптать на французском или английском, одним махом отсёк ему гноящийся пенис.

Понеся столь прискорбную утрату, мистер Лемприер сперва сделался ещё более задирист и несносен, чем раньше, но к осени его холерический темперамент начал претерпевать значительные изменения, понемногу становясь всё более меланхолическим, пока в итоге несчастный Доктор не впал в такую хандру, что совершенно утратил интерес даже к самой жизни, а не то что к коллекционированию и каталогизации.

Он стал нелюдим, и к нему возвратилась старинная привычка подолгу втолковывать прописные истины тупому Каслри, причём один скорбный монолог следовал за другим, и речь в них шла о Тяжкой Деснице Судьбы, а также о том, что вышло бы, специализируйся он только на одних лишайниках да травах. Боров, усвоивший привычку бродить по вонючему загону в одиночестве, так, чтоб ему никто не докучал, от этих тирад мистера Лемприера преисполнялся лютой злобою и при каждом появлении оного норовил протаранить головой стены свинарника, сотрясая их с такой силою, что весь остров вздрагивал от удара. Доктор не обращал внимания на растущую антипатию питомца, не замечая, что чем больше говорит с ним, тем быстрее тот увеличивается в размерах и злобится, и так продолжалось до тех пор, пока чёртов боров не загородил своей тушею солнце и не был обвинён в том, что вызывает также и лунные затмения, а кроме того, по ночам не даёт штурманам пролагать путь по звёздам. Пришедшее в ярость животное порой начинало хрюкать так страшно, будто и вправду рисковало утонуть в половодье речей Доктора, и визжать столь пронзительно, что боль в ушах сводила людей с ума и гнала мореплавателей подальше от берегов Сара-Айленда, однако сии проявления свинячьего неудовольствия лишь подливали масла в костёр нескончаемых жалоб Доктора касательно понесённой утраты, а также того, что он неудачник и его все позабыли.

Потерянный, подавленный и оскоплённый, имеющий в наперсниках лишь сего чудовищного борова — нужно ли говорить, что нынешний мистер Лемприер утратил всякое желание забрать меня у Коменданта, чтобы я снова рисовал ему рыб.

Я попытался нарисовать несколько рыб масляными красками, коими теперь меня весьма щедро снабжало Интендантство для писания портретов Коменданта. Но масляные краски годятся больше для обитателей суши; они слишком тяжелы, слишком «весомы» и слишком непрозрачны для рыб. Мне требовался Докторов набор акварельных красок.

И я решил повидать мистера Лемприера в надежде вновь пробудить в нём интерес к созданию атласа рыб. Я вознамерился испросить у него позволения воспользоваться его красками, дабы продолжить работу над книгой в те немногие свободные минуты, которые смогу для этого улучить.

Я уверял себя, что хочу рисовать рыб исключительно ради подстраховки — на случай, если вдруг лишусь места при Коменданте; пускай у меня будет что-нибудь про запас кроме работы в команде колодников. Но то была, разумеется, ложь, и, хотя я изо всех сил старался, чтобы ум мой не проведал о тайне, кою скрывало сердце, истина состояла в том, что ныне, когда мне уже не приходилось трудиться ради науки, отношение моё к рыбам опять изменилось: мне теперь не хватало того, что прежде я ненавидел. По какой-то необъяснимой причине я теперь нуждался в рыбах.

Сперва то была всего лишь работа — рисовать их, но для исправного её исполнения и сохранения за собою благ, с ней тесно связанных, мне пришлось многое понять в рыбах. Изучить, как растут из их туловищ плавники, как свершается чудо перехода оных из матовой плоти в поразительное полупрозрачное состояние, выяснить природу столь упругой гибкости рыб, осознать, как соотносится величина рта со слишком крупными размерами головы, а та, в свою очередь, — с длиной их тела, разглядеть, как одни чешуйки накрывают другие, образуя переливчатый, блестящий наряд, который словно сам по себе исполняет волшебный танец.