Книга рыб гоулда

Скаут исчез с острова вскоре после этого. Может, он боялся, что не сумеет выжить, если и далее будет испытывать на себе столь часто провозглашаемые Густером Робинзоном глубокое уважение и горячую любовь к «чёрным братьям». Последних слов его, сказанных перед побегом, Капуа Смерть так и не смог до конца понять — да и по силам ли было подобное рабу из Сан-Доминго, который так любил в мельчайших подробностях рассказывать историю своей жизни, веря, что в ней есть некий смысл, который всё проясняет.

— Спрячь свою жизнь, — услышал Капуа Смерть от Скаута. — Полностью.

В то утро, когда я шёл к мистеру Лемприеру, меня задержало в пути желание посмотреть, как два каторжника будут вынимать из мешков трупы и опускать в большую яму, вырытую тут же, рядом с дорогой; когда же они взялись за это, я, к ужасу своему, увидел, что мёртвые тела туземцев обезглавлены. Каторжники торопливо насыпали поверх них тонкий слой земли, оставив большую часть ямы свободной — для новых мертвецов, рассудил я.

— Ну и ладно, — послышался за моей спиной голос одного из могильщиков, когда я заспешил вниз по склону, ведущему к дому Доктора, стараясь не оглядываться ни на самих каторжников, ни на яму. — Дохлые дикари — это хорошо. Одного из них звали Ромео, но, как ни крути, среди остальных нет Джульетты.

IV

В доме мистера Лемприера никого не оказалось, но из-за угла доносились какие-то звуки, выражавшие крайнее неодобрение, да время от времени раздавался треск дерева, словно там с огромной высоты падали толстенные сучья гигантского эвкалипта. Я обогнул дом и вскоре увидел на фоне тёмно-коричневой, умбристой грязи, окружающей загон Каслри, чёткий, словно вырезанный из слоновой кости профиль мистера Лемприера, чья большая голова напоминала огромный жировик. Европейцу это может показаться странным, но солнце в то утро цветом напоминало желток, а небо имело не менее яркий ультрамариновый оттенок, хотя день выдался морозный, что, впрочем, весьма типично для ван-дименской зимы. Несмотря на холод, мистеру Лемприеру не приходилось махать руками или притопывать, чтобы согреться, — крупные капли пота и так катились жемчужинами по его набелённому лицу. Он стоял посреди примерно полудюжины бочонков, на один из которых каторжник-бондарь как раз прилаживал крышку, а по бокам другого, ещё не заколоченного, он сам зло колотил кулаками, выкрикивая самые чудовищные оскорбления, будто ругался с кем-то невидимым.

Заметив меня, он поднял руку и отмахнулся от чего-то, словно давая понять, что ему надоело препираться с неведомым собеседником.

— НЕ СТОИТ… ОБРАЩАТЬ ВНИМАНИЯ… ВЕЧНО ОДНО И ТО ЖЕ… — заверил он меня, — НО! БОЧКА ЗАПЕЧАТАНА. ТЕПЕРЬ УТИХОМИРЯТСЯ.

Я подошёл ближе и заглянул в бочонок, только что подвергшийся столь бурным нападкам со стороны мистера Лемприера. Он оказался полон рассолом, правда я тогда не поручился бы, что тёмная жидкость действительно является таковым. В глубине что-то виднелось, и первой догадкой было, что Доктор занялся заготовкой угрей, которыми в тот год изобиловали воды, омывающие остров. Но затем до меня дошло, что глаза вновь сыграли со мной злую шутку — верно, оттого, что свет в южных широтах в силу какого-то странного свойства постоянно заставляет меня видеть вместо людей рыб.

Затем, после мучительно долгого размышления — ещё несколько дней я чувствовал себя круглым дураком — до меня дошло, что вовсе не морские угри плещутся в рассоле, что вовсе не они наполняют бочонки, словно кочаны капусты или яблоки на сельской ярмарке, нет, — то были отрезанные головы туземцев! При том, что бочонков имелось всего полдюжины, я, прикинув в уме, определил, что где-то от сорока до семидесяти голов просаливались на заднем дворе мистера Лемприера.

Было также очевидно, что мистер Лемприер считает, будто эти головы мёртвых дикарей орут на него, сквернословят и насмехаются. Он же пробовал делать вид, будто оскорбительный хохот ничуть его не тревожит, но то и дело срывался и начинал отругиваться. Затем он вдруг вспоминал о тех обязательствах, кои налагает на него звание учёного мужа, устало смотрел в сторону свиного загона, в самом грязном углу коего спал Каслри, и взгляд его становился добрым и даже каким-то кокетливым. Тогда Доктор позволял себе снисходительно улыбнуться краешком рта при виде такого буколического блаженства, отхлебнуть рома из треснутого глиняного кувшина, стоящего рядом, и грязным, сплошь в пятнах шёлковым платком вытереть густо намазанный свинцовыми белилами лоб.