Книга рыб Гоулда

Я распахнул свою душу навстречу всему. Чем больше я чувствовал и чем больше изливаемых рыбам чувств моих переходило к ним, тем больше чувства видел я вокруг себя. Я видел бесконечную боль и бесконечную грусть, видел безнадёжную любовь каждой разбитой жизни, каждого затаившегося сердца; и однажды я понял, что более не смогу вынести и этого обилия чувств, и всей этой боли, и всей этой любви; и я сжёг мою «Книгу рыб»; я распрощался с ней навсегда, пожелал ей доброго пути и был рад, что от неё избавился, даже крикнул «ура!». Я презирал себя за то, что выгляжу как другие, а потому вырастил по всему туловищу и шее листья водных растений, чтобы, плавая, сливаться с подводными лесами, где колышутся бурые и другие водоросли и где в последнее время меня повадились высматривать ныряльщики.

У некоторых из них бывают сети, для того, как я догадываюсь, чтобы поймать меня и сбыть практикующим загадочную восточную медицину аптекарям-китайцам, а эти последние, по примеру предков своих, с коими некогда широко торговал Комендант, поместят мою высохшую оболочку в ступку, а затем истолкут остатки моей сущности в порошок, коему будет приписана способность обеспечивать потрясающее либидо и соответственная цена. Считается, что это просто замечательно — быть востребованным, но о себе я такого бы не сказал. Всякое честолюбие, как поведал мне когда-то Капуа Смерть, хорошо до тех пор, пока оно не удовлетворено. По правде говоря, в самых смелых мечтах мне грезится нечто большее, чем способность вызывать эрекцию, ибо та столь преходяща!

У других есть подводные камеры. Они снимают обо мне фильмы, делают фотографии, ибо как пегасус, а иначе морской дракон, я считаюсь ярким примером регресса, возврата к прошлому и атавизма, представителем вида, находящегося на грани вымирания. Я, Художник, изучающий мир, сам превратился в объект изучения и пристального внимания. Я, в чьи задачи входило помогать делу классификации, сам стал её предметом. Мои небольшие тонкие плавники порхают, как оборки на платьях фей; все глядят на меня, а я гляжу на них, восхищающихся моей необыкновенной раскраской, моими величественными, безмятежными движениями, и дивлюсь этим людям.

И один неотвязный вопрос всё время вертится в голове, когда они ловят меня, а я гоняюсь за какой-нибудь креветкой артемией в окрестностях богатых всевозможными рыбами рифов у острова Бруни, которые я избрал своим домом, и вопрос этот таков: неужто человеку легче стать рыбой, чем понять, что это за чудо — быть человеком?

Таким одиноким, таким испуганным, таким жаждущим того, в чём страшно даже признаться. И мёртвым, и живым — но в чём же?

И когда я шнырял меж покачивающихся наклонных полос мрака и света, наискось прочертивших мой мир, мне очень хотелось задать ныряльщикам и этот, и другие вопросы. Например, почему меня охватывают два совершенно противоположных чувства? Кто сможет это мне объяснить? Потому, что этого нельзя объяснить… но всё-таки мне хочется знать почему. Ну действительно, почему опыт жизни моей говорит, что наш мир пахнет хуже, чем плавающий по камере труп Старого Викинга, а я всё равно не могу отказаться от веры, будто наш мир добр и без любви я ничто?