Книга снов

– Ты мог бы поехать со мной в издательство, а потом я отвезла бы тебя домой. Читаешь фантастику?

– Фэнтези? – переспрашиваю я и мотаю головой.

– Не фэнтези. Фантастика. Расширенная реальность, так сказать. Фэнтези – это истории, где присутствует сверхъестественное, например эльфы, вампиры или орки, Фалькор, Гэндальф, гаргульи, ведьмы. Фантастика ближе к реальности. – Она говорит, и ее голос постепенно из красного становится зеленым. – Фантасты рассказывают о том, что теоретически могло бы произойти, о разрывах пространственно-временного континуума, о путешествиях во времени. Назад в будущее и все в этом духе. Фантастика – это reality crash, столкновение реальностей. Так называется и мое издательство. Итак, ты читаешь фантастику?

Я киваю. И вслушиваюсь в ее слова. Издательство. Домой. Фантастика. Столкновение реальностей. Речь о совершенно ином мире, и этот мир просто врезается в мой. Мы как две книги на одной полке во время пожара – обложки плавятся, и наши буквы перемешиваются. Не имею ни малейшего представления, что скажет Скотт по этому поводу. Может быть: «Марти Макфлай[11] встречает Элизабет Беннет?»[12]

Подъехал просторный больничный лифт, двери разъехались, и Эдди одной ногой ступает внутрь. Останавливается.

Если я поеду с ней, она захочет дождаться приезда моей мамы. Но мама не приедет. Потому что не знает, что я тут. И не должна узнать. По крайней мере, пока.

Двери начинают закрываться, Эдди придерживает их локтем, лифт снова открывается.

– Сэм. А почему твоя мама не пришла сегодня с тобой?

– Ей… ей нужно было к зубному с моим братом Малкольмом. – Мой голос такой пронзительно-белый, каким только может быть голос лгуна. – Ему страшно одному, а мне, ну, я…

– А тебе не страшно.

Я киваю. Пожалуйста, пусть прямо сейчас разверзнется пол и я провалюсь на этом самом месте.

– Я… Мне нужно еще раз помыть руки, – мямлю я.

Эдди задумчиво смотрит на меня. Потом наконец заходит в лифт. Пока двери медленно закрываются, Эдди поднимает правую руку. Разводит пальцы в разные стороны: указательный и средний – в одну, безымянный и мизинец – в другую. Вулканский салют мистера Спока[13]

.

Я машинально отвечаю на ее приветствие, и, когда она исчезает в лифте, я все еще стою с поднятой рукой, как последний трекки[14], забытый в Дромедарской туманности, и лишь спустя, кажется, тысячу лет начинаю жать на кнопку, чтобы снова вызвать лифт.

Она сидит, склонившись над книгой, в которой спокойно делает какие-то пометки ручкой. Она еще не заметила меня, и я мог бы уйти. Вероятно, так было бы лучше всего, но как сказал бы Скотт le Brainman: «Ты не можешь игнорировать, что существуют другие жизни, которые ты мог бы прожить. Их разделяют лишь полминуты и школьный выговор».

Она поднимает голову, когда я осторожно стучу в окошко сестринской.

– Эй, привет! Привет, юный незнакомец.

– Здравствуйте, миссис… – Я быстро читаю имя, оно вышито прописными буквами на кармане темно-фиолетового сестринского халата.

– Здравствуйте, сестра Марион.

Она кладет закладку в книгу и захлопывает ее. На корешке написано: Мэдлин Зайдлер.

– А тебя как зовут?

– Сэмюэль Валентинер, сестра Марион.

– Итак. Валентинер? Не думаю, что у нас тут наверху имеется Валентинер, которого ты хотел бы повидать… Или…

Я мотаю головой.

– Чем в таком случае я могу тебе помочь, Сэмюэль Валентинер?

– Я… я хотел бы спросить, как дела у Мэдди. – И в тот момент, когда я произношу ее имя, какой-то абсолютно незнакомый мне жар разливается по щекам. – И извиниться за то, что подслушивал. На днях. Прошу прощения.

Жар разливается по всему телу: по щекам, по шее, доходит до самых кончиков волос и, кажется, даже до пяток.

Как Скотт называет пубертатный период? «Предположительно самое неприятное для мужчин время. Заканчивается примерно в семьдесят».

Сестра Марион не торопится. Она откидывается на спинку практичного синего стула на колесиках, кладет руки одна на другую, смотрит на меня и в конце концов, кажется по прошествии доброй сотни часов, спрашивает:

– И почему ты интересуешься делами Мэдди?

Почему-почему? Потому что я два дня и две ночи непрерывно думал о своем отце и о Мэдлин, думал непрерывно, даже во сне, в этом я уверен. Я думал ее именем, дышал им.

– Иначе не получается, – наконец отвечаю я.

Сестра Марион снова смотрит на меня – и в этот момент в ее взгляде я вижу двух женщин, молодую и повзрослевшую, – она смотрит на меня так, будто взрослая говорит молоденькой то, что в конце концов Марион озвучивает с улыбкой: «Жизнь – трудный подъем в гору, верно?»

Я толком не знаю, поэтому помалкиваю, и тут сестра Марион поднимается со стула и говорит: