Книга (Венок Сонетов).

Мы опять лежим и молчим и вслушиваемся в музыку – диск Старостина с болгарским хором, привезенный в подарок из Москвы.

«А что он поет?»

Я вслушиваюсь и повторяю, когда мне удается расслышать:

«А в лугах, а в лугах травка замирала ой травка замирала

а у меня же, а у меня же добра молодца ай женка захворала

а ты хворай, а ты хворай же ж жонка побольнее

ой хворай побольнее

ты умирай, ты умирай же ж жонка поскорее

ой умирай поскорее

я ж пойду же ж, я зрублю же ж сосну боровую

ой сосну боровую

отпилю же ж, расколю я тою сосенку

ой я на шесть досточек

сколочу же ж, сколочу я своей женушке

ой тесовый гробочек…»

«Янка, если ты приедешь в Москву, для меня это будет значить, что это серьезно. Понятно там, лето, путешествия, крыша набекрень, но меня не интересуют сейчас hippy love stories . Мне нужно другое»

«Мне тоже, Мишка. Ну что я могу сделать, если сердце мое расколото на две части! Вначале это был вообще для меня не вопрос. Если ты любишь кого-то, это важно и серьезно, но всегда можно встретить других людей, достаточно привлекательных, чтобы провести какое-то время вместе, и особой беды тут нет, при нормальном к этому отношении. Но теперь, после этого нашего лета, ты для меня не менее важен, чем Штефан. Я долго думала, что мне делать, особенно после Италии, потому что стало понятно, что я могу сделать лишь наполовину счастливыми двух мужчин, которых люблю, либо счастливым только одного, и несчастным другого, а значит и сама могу быть счастливой только наполовину, oh, shit , и тогда я решила, что просто хочу всей любви, которая достается мне в этой жизни!»

Говоря это, она стискивает меня бедрами, мы касаемся животами, и я не отрываясь смотрю в ее взволнованное и такое теперь серьезное лицо. Мы лежим молча и смотрим друг другу в глаза.

Внезапно она хватает меня за плечи:

«To nie hra pre mna, lubim ta, Miška, skutoĉne!», и, чтобы уж наверняка: “

It is not the game for me, I really do love you! ”

Я уже в ней, и начинаю ее любить. Я почти не замечаю, как это началось, потому что сейчас средоточие мое не в паху, а в глазах, и даже вне их, в округлом лице передо мной, покрасневшем, с зажмуренными глазами, с гримасой схожей с гримасою боли, и я сжимаю ладонями ее виски, кажется, сильно, и начинаю бормотать что-то, по-русски, по-словацки, по-звериному.

Мы любим друг друга долго, и мир вокруг пропадает по кусочкам.

Потом тело мое странно цепенеет, беззвучный крик с той стороны изогнутой подковы в которую срослись наши тела, и я закрываю глаза, не в силах справиться с роящимися в дрожащей темноте огоньками. Ну вот и я.

… зеленое, коричневое и водное. Заболоченный берег озера, серое или вечернее небо, изогнутые толстые корни, переплетшиеся у кромки воды, с изборожденной корой, между ними коричневая поблескивающая вода болота, острые кустики травы, мох, иногда ветер и волна, покачивающая тонкие иголки торчащей озерной осоки. Где-то близко растут деревья.

* * *

«Хочешь, разотру тебе спину?»

«Да», говорю я с трудом, и переворачиваюсь на живот, подложив руку под подбородок.

Ее крепкие пальцы мнут мою кожу, потом иногда оглаживают ее нежно, или просто застывают на плече. Я лежу с закрытыми глазами, и пытаюсь вернуться к озеру, и действительно попадаю опять в коричнево-зеленое, но оно смывается волной беспамятного блаженства. После, мне кажется, очень нескоро, я чувствую, как она пробирается ко мне под одеяло. Доверчивое тепло сбоку. Твердые жгутики дредов у щеки.

* * *

В шесть утра я вдруг просыпаюсь от беспокойства, и выхожу на балкон покурить. Огней осталось совсем мало, все так же туманно и зыбко. Я смотрю на часы и понимаю, что уезжать мне через четыре часа.

* * *

Следующий раз меня будит взорвавшийся звонок будильника, до выхода остается минут сорок, как раз умыться, позавтракать и немного прийти в себя. Я поворачиваюсь к Яне, пытаясь поцелуем смягчить резкость пробуждения. Она отвечает, сонно сперва, а потом мы понимаем, что можно обойтись и без завтрака.

Все это время за плечом ее я вижу стоящие на подоконнике часы, так нелепо: белый круг со стрелками расползается злым намеком на остальной мир; и из-за этого, может, я ошалеваю и пытаюсь за эти сорок минут вбить себя в нее навсегда, злыми, отчаянными толчками, и мир снова проваливается в забытье, но… через тридцать пять минут мы встаем, и еще через десять выходим из дома.

Залитая неярким светом зимнего утра Петржалка, многоэтажки с просторными дворами, машины, такие короткие и смешные по сравнению с венскими, утренние люди. Мы спешим, взявшись за руки, болтаем о чем-то и смеемся. Яна: черные штаны, серый пуловер, черно-белый палестинский платок на шее, светло-рыжие волосы.

Автобусная остановка, разноцветные киоски. Автобус, забитый людьми, некоторые из которых неприязненно оглядываются на странную парочку, говорящую попеременно по-русски и словацки, и целующуюся через каждые несколько слов.