Книга XIV. 1766-1772

В Дании произошла также революция особого рода. Первое письмо, полученное Паниным в этом году от Местмахера, заключало в себе следующее известие: 5 января (с. с.) король и королева были вместе на придворном маскараде; король оставил маскарад около полуночи, королева с своим наперсником Струензе — в третьем часу, а в пятом часу король был разбужен неожиданным посещением: в его спальню вошла вдовствующая королева Юлиана-Мария втроем с наследным принцем Фридрихом и графом Ранцау. Юлиана стала говорить о бедственном положении государя и государства вследствие постыдной слабости королевы и непростительных насилий графа Струензе и успела убедить короля в необходимости арестовать королеву, фаворита ее и всех сообщников; написаны были об этом указы и подписаны королем. Граф Ранцау пошел арестовывать королеву, которую нашел в постели; после некоторого сопротивления и требования свидания с королем королева Матильда сдалась. Струензе и сообщники его были также арестованы беспрепятственно и отправлены в крепость. Народ, узнавши о событии, собрался на площади перед дворцом в бесчисленном множестве, и не было конца его радостным крикам; с теми же криками толпа провожала короля, когда он вместе с принцем Фридрихом разъезжал по улицам в парадной карете; женщины из окон домов махали белыми платками; вечером все дома были иллюминованы. Как скоро Местмахер проведал о событии, то первою его мыслию было воспользоваться им для возвращения к делам Бернсторфа. Он сговорился с английским посланником Кейтом, и отправились к графу Остену, который принял их поодиночке, сперва Кейта. Когда последний выразил желание своего двора видеть по-прежнему у дел графа Бернсторфа и надежду, что Остен будет этому содействовать, тем более что и русский двор желает того же, то Остен разгорячился и отвечал: «Я не думаю, чтоб иностранные державы хотели королю предписать, кого он должен брать в министры». За Кейтом вошел Местмахер, поздравил Остена с радостным событием и прибавил, что для полной радости недостает одного: зачем он, Остен, уступил Ранцау всю честь такого важного предприятия? Остен отвечал, что не может долго говорить с Местмахером, торопится ехать во дворец и что он сам узнал о событии только в 8 часов утра, когда его позвали к королю, впрочем, он уже успел представить его величеству, что из уважения к русской императрице не следует употреблять к делам графа Ранцау, а, наградя, надобно отправить его в Голштинию, на что король и согласился. После этого и Местмахер дал Остену «восчувствовать», какой ему предстоит теперь благоприятный случай подать самый сильный опыт своей благонамеренности возвращением графа Бернсторфа, чем вместе и докажет свою преданность ее импер. величеству, а за это без воздаяния не останется: он, Остен, будет заведовать департаментом иностранных дел и заседать в королевском совете, а Бернсторф получит звание великого канцлера. «Великого канцлера давно уже у нас не бывало, и теперь не о том надобно думать, — отвечал Остен и, приблизясь к дверям кабинета, сказал: — Здесь иностранцев не любят». Местмахер дал ему «восчувствовать», что великие заслуги, оказанные Дании графом Бернсторфом, известны всей Европе и не позволяют смотреть на него как на иностранца, а еще более теперь, когда арест его гонителей вполне оправдывает его поведение. Появление третьего лица прервало разговор.

«Мы имеем причину думать, — писал Панин Местмахеру, — что произведенная в Копенгагене революция весьма нужна была для блага и спасения Дании от совершенного развращения и впредь полезна будет возвращением всех дел в естественный их порядок и течение. Не меньше ласкаю себя надеждою, что сей перелом способен и к утверждению взаимных интересов России и Дании, если только в правлении последней истребится вся прежняя необузданная ветреность». Панин, выражая мнение, что Остен вовсе не расположен в пользу графа Бернсторфа, предписывал Местмахеру мимо его и тайно от него обратиться к вдовствующей королеве, которая теперь, как главная виновница переворота, должна быть в большой силе и не может сама по себе не доброхотствовать старику Бернсторфу, оказавшему ей прежде большие услуги. Что касалось участи арестованных, то Панин писал, что нет нужды и пристойности поступать с виноватыми очень строго, особливо осуждать их на смертную казнь, и что милосердием своим в этом случае король приблизится к образу мыслей и великодушных действий императрицы, своей натуральнейшей союзницы и друга.