Книги стихов

и в укусах наших исступлений

оба друг у друга мы в когтях.

Чувствуешь? Мы движемся недаром,

образуя дух из тел своих;

старый в юном бьется, юный в старом,

а пока мы, царь, кружимся с жаром,

мы почти созвездие двоих.

Собор Иисуса Навина

Плотины рвет поток неудержимый.

В последний раз так Иисус Навин,

исполнен мудрости непостижимой,

могучий поднял глас, прервав старшин.

Смолк смех, который слышался местами.

Рукам, сердцам свой навязав закон,

вещали тридцать битв его устами;

так, всех заставив слушать, начал он.

Противнику грозившие уроном,

почувствовали прежние войска,

как трубы грянули под Ерихоном

и сокрушили стены для броска;

и в них самих был натиск тот ужасный

и потрясенье то же, тот же строй,

и вспомнилось, что тот же голос властный

под Гаваоном крикнул солнцу: стой!

И покорился в страхе Бог ему,

держал, пока не заболели длани,

Он солнце и, отсрочивая тьму,

способствовал вождю на поле брани.

Они уже подумали, что нет

в нем прежней мощи под великим гнетом

ста десяти прожитых старцем лет,

но глас его разнесся по намётам;

так по колосьям град проходит крупный.

Что вы сулите Богу? Без числа

вокруг другие боги, но тела

отступников Он рушит, Неотступный.

Избрал я Бога, с Ним навеки свиты

я и моя семья. Ему хвала!

Народ вскричал: Нам знаменье яви ты,

дай выбрать нам, не закрывая глаз.

Но он, молчавший столько лет упорно,

направился к своей твердыне горной,

явившись им тогда… В последний раз.

Уход блудного сына

Прочь и́з дому, от искажений смутных,

когда своя же собственность чужда,

от отражений трепетно минутных,

которыми тревожила вода,

от раздражений, как шипы, попутных

уйти в неведомое, лишь бы прочь,

и превозмочь

все, что виднелось там,

домашнее, что было слишком зримо

(привычное не потому ли мнимо),

с невидимым виденье пополам,

безличное пройти так может мимо,

лишь причиняя боль по временам,

которой в детстве жизнь была полна,

прочь уходить, поскольку не одна

вдруг рана открывается, как местность,

прочь уходить… Куда же? В неизвестность,

где теплая мерещится страна

и кажется кулисами окрестность,

где садом представляется стена.

Прочь – от чего? И что это: страданье,

природа, нетерпенье, ожиданье,

лишь безрассудство или же вина?

Взять на себя все то, что уличало,

свое, быть может, бросить существо,

скончаться в одиночку – для чего?

И неужели это лишь начало?

Гефсиманский сад

Он вышел в сад ночной, где время шло,

и множество седых олив серело;

в ладонях пыльных пыльное чело

от жаркой суши у него горело.

Еще и это. Морок слепоты,

когда Твои невидимы приметы.

Ты мне велишь провозглашать, что Ты

и был, и есть… А я не знаю, где Ты.

Ищу Тебя. Я потерял Твой след.

Во мне Тебя, как в камне, больше нет.

Зову Тебя, а Ты молчишь в ответ.

К Тебе со мною воззвала беда.

Везде в Тебе великая нужда.

А без Тебя что делать со стыда?

Сказали: ангел прилетел тогда.

Какой там ангел! Это просто ночь

Листала сад беззвучным дуновеньем,

Учеников тревожа сновиденьем.

Какой там ангел! Это просто ночь…

С другими рознилась она едва ли.

Таким ночам теряют счет;

лежали камни, и собаки спали.

Обыкновеннейшая ночь печали,

чтоб молча ждать, когда же рассветет.

Нет, ангелы не для таких молений,

и не для тех торжественный закат,

кто пережил утрату из утрат

и выпал из родимых поколений,

пред материнским чревом виноват.

Pietá

Исус, Тебе я ноги мою снова.

По-юношески были уязвимы

они в моих струящихся власах,

но, думалось, они неуловимы

и в терниях, как лебеди в лесах.

Твоя нетронутая плоть готова

к любви, хотя и в эту ночь мы врозь.

Ты моего не мог не слышать зова,

но мне с Тобою лечь не довелось.

Изранили Тебя, любимый, муки,

но нет, не я Тебе кусала руки,

и в сердце рана у Тебя видна,

куда войти могла бы я одна.

Моим устам скорбящим не дано

изведать наконец Твой рот усталый.

Исус, Исус! Где час наш небывалый?

Лишь в смерти я с Тобою заодно.

Песнь женщин, обращенная к поэту

Открылось все; открывшись, мы твердим

о том, как наша участь хороша

блаженством нескрываемым своим;

что в звере кровь и тьма, то в нас душа,

зовущая тебя; необходим

ей ты, но твой в ней различает взор

пейзаж всего лишь; ты невозмутим,

и тот ли ты, кого мы до сих пор

зовем, томясь? Но разве ты не тот,

в ком затеряться рады мы всецело?

И не в тебе ли главный наш оплот?

Проходит бесконечность в нас, как весть,

но то, что в честь нас, преходящих, пело,

нас возвещающий, не ты ли есть?

Смерть поэта

Лежал он. Лик его был вознесен

подушками, непоправимо бледен;

с тех пор, как он познаньем снова беден,

поскольку здешний мир бесследен

в привычной безучастности времен.

Кто знал его, покуда был он жив,

тот не заметил, что давно совпали

с его лицом застенчивые дали

озер, лесов, лугов, полей и нив.

Его лицо всемирною долиной

могло бы нам представиться тогда,

а маска после смерти не горда,

нежна и схожа с терпкой сердцевиной

гниющего на воздухе плода.

Будда

Он слушатель молчанья мирового.

Каких прозрений он бы ни таил,

ему в ночи сопутствовать готово

все множество невидимых светил.

Он все. Так, значит, нет ему нужды

нас видеть, и простерлись бы напрасно

мы перед ним, зовя его всечасно?

Он словно зверь, чьи глубоки следы.