Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями

Священники, слава Богу, не пишут хорошей литературы: не только потому, что занимаются другими делами, но и потому, что, по сути, не имеют права сомневаться. Кто тогда будет укреплять наш дух, если служители церкви погрязли в сомнениях.

Но и литература, когда берется описать, как человек приходит от сомнений к истинной вере, всегда рискует оступиться в патетику и пошлость.

Говорят, что эту задачу решил Достоевский в «Преступлении и наказании», а Толстой в «Воскресении» хотел решить и не смог – надорвалась художественная правда, не вынесла.

Не знаю, честное слово. Я до сих пор не понимаю, почему это у Достоевского получилось, а у Толстого нет. По-моему, у обоих получилось; а так как я отношусь к тому виду людей, что меж ФМ и ЛН выбирают второго, то мне толстовский вариант кажется еще и более убедительным.

Но вот что потом творилось в русской литературе, едва заходила речь о нравственном перерождении героя через веру, – вообще, как правило, ни в какие ворота не лезло. Писатели всерьез подумали, что если в финале своего сочинения написать: «Он посмотрел в небеса и внезапно окрепшей рукою перекрестился» – тут тебе и случится и катарсис, и обновление, и, кстати, мощный финал для любой чепухи.

Не тут-то было.

Перерождение героя через трудовые подвиги у советских писателей, право слово, смотрелось куда убедительнее.

Собственно, наши «религиозные» писатели последних времен – это как раз через одного неудавшиеся соцреалисты.

В общем, речь к тому, что Кучерская в одном, вроде и не всерьез задуманном, рассказе неожиданно решила задачу, за которую мы и взяться постеснялись бы.

Очень ненавязчиво и вместе с тем очень уверенно, легчайшей поступью – про невыносимо серьезные вещи – с тем самым истинным обновлением в финале, на которое и не надеешься уже.

Ни рискну и не вправе сказать – настоящая ли вера помогла или что другое, – но литература точно получилась дельная, добрая.

Четыре раза по десять

Часть III

Нон-фикшн

Станислав Куняев

Поэзия. Судьба. Россия

(М. : Наш современник, 2001)

Книга из разряда тех, что могут изменить представление о, казалось бы, устоявшихся вещах.

Помню, что на меня Куняев подействовал столь же оглушительно, как действовали в детстве Киплинг или, скажем, Гиляровский, – цепенящая смесь удивления и очарования и безусловное желание переместиться в авторский мир, побыть там и пригодиться…

О Куняеве, по известным причинам, говорить с симпатией не есть комильфо, но плевать мы хотели на эти причины.

Дело не только в том, что мы имеем дело с одним из сильнейших поэтов второй половины прошлого века и с редактором, в девяностые аккумулировавшим в журнале «Наш современник» всю сильнейшую политическую мысль России (в «НС», между прочим, было описано и предсказано все то, до чего общество еле-еле добредает только теперь, двадцать лет спустя).

Дело, говорю, не в этом. Сам трехтомник «Поэзия. Судьба. Россия» является уникальным документом, помогающим понять, что являла собой культурная жизнь со всеми ее схватками и драками на исходе советской власти и в постсоветские годы.

Кроме того, это замечательно написано: яростно, с цепляющей откровенностью. Хоть ты двести раз не разделяешь куняевских взглядов – а оценить страсть и силу этого человека стоило бы.

К тому же в Куняеве очевидно начало вовсе не подпольное, психически нездоровое, с душком – как у многих русских «правых», – но, напротив, гусарское, лихое, что называется, с открытым забралом.

И потом, давайте начистоту. Мемуаров и свидетельств противоположного толка – тонны, ими заполонены все остальные «толстые» журналы, по этим мемуарам делают бесконечные телепрограммы, спектакли и радиопостановки. Пусть нас не обманывает квазиевразийская риторика нынешней власти: мы живем в мире победившего квазикультурного либерализма. Странно все-таки, а? – совсем не либеральная страна с утра до вечера смотрит на либералов, слушает либералов и читает либералов.

В этом смысле Куняев хоть как-то уравновешивает сложившуюся ситуацию.

Собственно, он сам в предисловии пишет, что, в отличие от либеральных деятелей, «почвенники» отчего-то никогда не пишут воспоминаний – мемуарного наследия нет ни у Шукшина, ни у Абрамова, отсутствует всякая надежда, что напишут мемуары Бондарев, Белов или Распутин.

Но кто-то из них должен был рассказать, как все происходило на самом деле.

О Куняеве умалчивают еще и потому, что он очень часто бывает беспримерно убедителен. Что хотите со мной делайте, но куняевские портреты Евтушенко и Астафьева очень похожи на правду.

Станислав Юрьевич вообще очень въедливый тип. То, что он пишет, к примеру, о русско-польских отношениях (глава из мемуаров «Шляхта и мы» выходила потом отдельным, расширенным изданием, очень рекомендую) – ну, это ж хоть и обидный, но диагноз.

Не нравится диагноз – собирайте консилиум и давайте обсуждать.

Однако спорить с Куняевым мало кто хочет. Боятся! Он же прост и нагляден в своих доводах, как таблица умножения.