Коала

И вот, стоя у окна и поглядывая на свою плантацию, где рабы с покорностью лошаков в поте лица обеспечивают далеким сытым вельможам их беззаботную заморскую жизнь, он изучал последний счет от своего поставщика, счет с таким сальдо, какое честному человеку в жизни не покрыть, какое и его самого, и его детей, и детей его детей согнет в три погибели, и вдруг ощутил, как в груди его шевельнулось давно не испытанное, почти забытое чувство. Его обуяло негодование, холодная ярость солдата, выстоявшего не в одной битве, проливавшего кровь за корону, ту самую корону, которая теперь столь вероломно напала на него с тыла. Кто помнит нынче форт Несессити? Как он с жалкой горсткой своих людей оборонял королевские владения против несметного полчища расфуфыренных французов и диких орд кровожадных, полуголых краснокожих? Как он спас своих солдат от верной смерти, согласившись подписать акт о капитуляции, который аттестовал его подлым убийцей и вместо заслуженной геройской славы принес ему лишь позор и бесчестие? А при Моногахела? Кто помнит теперь генерала королевской армии, возомнившего, будто в лесах Пенсильвании можно применять ту же тактику, что и дома, где он только и знал, что командовать на плацу шотландскими гвардейцами? Разве он не пытался указать этому надутому индюку на различия в рельефе местности? Но невежа этот ничего не желал слушать, только гнал полки вперед, покуда как-то под вечер на большой луговине не наткнулся на неприятельский авангард, укрывшийся в засаде в лесу и в считанные минуты положивший четыре пятых его армии. Девятьсот отличных солдат остались на этой проклятой луговине, он и сейчас помнит посвист пуль, продырявивших его мундир, чувствует, как, вздрогнув, оседает под ним верный конь, слышит вопли раненых, умоляющих о пощаде, когда дикари заживо снимали с них скальпы. Разве кто-нибудь из этих щелкоперов, надумавших упечь его в долговую яму, помнит о том, как он, по щиколотку в крови и кишках, собирал разрозненные остатки своего полка, чтобы хотя бы злосчастную эту одну пятую уберечь для грядущих сражений за короля, который теперь накинул ему на шею удавку? Неужто совсем не в счет, что он всю жизнь стойко пытался нести свет западного мира, факел просвещения, благовест Евангелия в эти леса, в эти дебри, не знавшие прежде ничего, кроме бесовщины и смертоубийства? Разве кто-нибудь из этих чистеньких господ, просиживающих штаны в конторах, заходил в ту хижину на берегу реки, такую с виду мирную, такую подозрительно тихую, разве кто-нибудь из них видел ту женщину у очага, и отца, и шестерых детишек в лужах крови? Разве случалось кому-то из этих вельмож хоронить верного их подданного, как ему, голыми руками?

И вот она, благодарность. В глазах вышестоящих господ он всего лишь подданный, должник, всецело во власти их воли и прихоти, как всецело в его власти эти черномазые рабы на его плантации. Выходит, он ничем не лучше этих невольников, кого морем, в кандалах, везли сюда из Африки, чтобы они убивались тут на жаре, и кто все еще носит раскраску своего племени и не научился понимать его английский. Да, он такой же раб, как и они, только оковы его не из железа, а из бумаги с печатью Английского банка.

И все-таки между ними есть разница: с ним кое-что произошло. Он начал чувствовать себя свободным человеком. И все чаще встречает других людей, — как и он, плантаторов, тоже богатых и тоже кругом в долгах, — почувствовавших то же самое. Мало-помалу они объединяются, образуют партии и возвышают голос, готовые восстать против нового гербового сбора, выдуманного королем, чтобы выбивать из колонии еще больше денег. Они требуют выборов, хотят иметь собственное правительство и свой парламент, свои законы и свои суды. И даже свою армию. Они уже вербуют рекрутов и начали их обучать. Короче, решают проблему самым привычным для человечества образом — то бишь войнами и кровопролитием.