Кочующая роза

— Я путешествовал по деревням, глухоманям, по старым церквам и погостам. Хотел прикоснуться к последним, исчезающим искоркам былого огня. Когда еще только распахивали эти суглинки, подзолы деревянными сохами. Давали название холмам и речушкам. Когда рождался язык, наполняясь словами, большими, округлыми, как половодье. Я привозил в заплечном мешке записи древних песен. Истлевшие книги с рисунками киноварью и золотом. Это было прекрасное время, меня окружали прекрасные люди. Но это прошло…

— У меня ничего этого не было никогда. Хотя я в консерватории тоже любила петь старинные песни.

— Это прошло. Я повернулся от прошлого к будущему. Я езжу и не могу насмотреться. На моих глазах растет, формируется невиданной формы кристалл! Цивилизация во всей красоте и мощи! Мы с вами в этом кристалле, на его острейшей грани! Я верю в нее, как в чудо! Она должна искупить все прежние заблуждения! Все прежние блуждания вслепую! Я чувствую, верю — народится новая порода людей, с новой моралью и совестью, с новой силой ума! Я их ищу повсюду! Мне это сообщает движение!..

— Вы говорите, новые люди! А я тогда, в деревне, сидела у коровьего бока и думала. Вот эти доярки, простые женщины. Полны своих мелких житейских тревог. Они несовершенны, извечны, но этим-то ужасно на меня похожи, дороги мне. Какая же другая порода? Все та же. Таких большинство. Мучаются, как и мы. К чему-то стремятся. Иногда хитрят. Иногда собой жертвуют. Как всегда. Как и все.

— Нет, нет, совершенно новые люди! Пройдя последние, сверхмощные напряжения, сформируют кристалл!

— Мне кажется, это не так.

— Так, так! Вы просто не понимаете меня!

Я увидел, что она вдруг испугалась. И мне стало больно. Должно быть, и она почувствовала эту мгновенную, отдалившую нас секунду. Протянула ко мне ладонь. Провела по моим волосам, бровям и губам.

Наш рефрижератор долго плыл на огненные, красные гроздья гигантских антенн: в Хабаровский порт, в скопище кранов, самоходок и сухогрузов, столпившихся здесь со всего Амура, Уссури и Сахалина.

Матросские жены, поджидавшие на пирсах, поднимались на борт с домашней снедью, чистым бельем, сигаретами. Расцеловав мужей, расходились с ними по каютам, чтобы утром вновь отпустить их в плавание. Только капитан на нашем корабле одиноко сидел в своей рубке, глядя, как от соседнего причала в свете прожектора отваливает белая самоходка. Мы простились с капитаном и сошли на берег.

Город кипел толпой, пестрел афишами и витринами. Было приятно после плавания по безлюдной реке опять окунуться в столпотворение большого города.

Мы заглянули в местный музей. Любовались нанайскими одеждами из шкурок убитых уток, рыбьей кожи, тюленьего меха. Нанайскими луками и берестяными колчанами. И тончайшими, похожими на скрипку нартами. В соседних шкафах темнели ржавые русские шлемы, сабли, пищали. Во дворе, под деревьями, сквозил ребрами скелет кита и круглились старые пушки, немецкие — «шпандау» и «круппа» и одна уральская, верхнетуринская, самая грозная.

Утром я осматривал строящуюся птицефабрику. Зеркальные оболочки в виде сфер, цилиндров и конусов, отштампованные из алюминия и нержавеющей стали. Врезанные в холмы и дубравы. Их завозили из ГДР по поставкам СЭВ, упакованные в пестрые контейнеры с немецкими надписями. Вскрывали у края шоссе, подключая к источникам энергии. И они сияли, легкие, драгоценные, как елочные игрушки. И я думал, как опишу этот мобильный десант индустрии, пролетевший пол-Европы и Азию, выброшенный у подножия Сихотэ-Алиня.

В инкубаторе, еще пустом и стерильном, бросавшем вдоль стен вспышки света, три инженера протягивали руки к стальному куполу калорифера, окуная их в потоки теплоносных инфракрасных лучей.

— Кнопка-то кнопкой, а все же ручной вариант предложим. Вдруг кнопка откажет? Вдруг генератор сгорит? Надо на всякий случай и ручной вариант, — говорил один из инженеров, осторожно просовывая свои темные, задубелые ручищи в зеркальную горловину. — Я бы все же предложил запасной вариант на случай, если электроника откажет.

— Почему электроника откажет? Так сделано, что не откажет! Зачем руки, когда кнопки есть? — горячился другой, маленький темноглазый нанаец, промеряя штангелем зазоры конуса. — Кнопки есть, зачем руками работать? Электронике веришь, а сам руками?

Они сидели на корточках в инкубаторе. Их руки встречались в движении. Отражались в зеркальной стали. И мне казалось, что они сидят вокруг петуха, бросавшего на стены зеленые и медные отсветы, с налитым огненным гребнем, радужным зорким зрачком. Вот-вот закричит…

С командиром авиационного полка, краснолицым, сожженным, похожим на человека, отмахавшего сенокос, мы катили в расположение части. И в зеленой горе, в молодых дубах, совсем вдруг недалеко, открылся затаенно отточенный клюв перехватчика…

— Интересная у вас птицефабрика, — сказал я. — Птенчики сидят, вызревают.

— Уж точно птенчики, — устало улыбнулся командир, шевельнув своими белыми, выгоревшими бровями. — Чуть что — носом цок и проклюнулись. Глядишь, полетели!