Код человеческий

С тоской дело обстояло сложнее.

Где-то сущее застыло тихими заброшенными двориками, бледными стародавними вывесками, остатками брусчатки, ржавыми кузовами машин, хозяева коих давно умерли, жильем, век не знавшим ремонта, оставленными дичать парками и почерневшими от погоды скульптурами. Прогрессу почему-то нет дела до таких уголков, и это хорошо. Игорь жадно впитывал их неповторимую ауру, беззащитную перед нахрапом «эффективных администраторов», представлял, как создавалось все это давным-давно и какими людьми. Именно человеческие следы в предметах, чудом избежавших строительной мясорубки, делали их сокровищем, а не «деградировавшими элементами городской инфраструктуры».

Рядом с такими местечками получалось устроить пикник душе, будто бы в кармашке времени. Сидишь себе на берегу и бесстрастно взираешь на причудливую речку без мыслей о рубище и затухающего страха опоздать неизвестно куда. Это ж просто речка – она сама по себе, ты сам по себе.

Возникали печальные вопросы. Зачем всю жизнь учился? Работал? Чах над вонючими следами подонков и горемык? Зачем, сформировавшись в хорошего Нерва, ты сейчас не находишь применения своим чудным навыкам? Нищий с грязным яблоком частенько приходит на ум. Память не крутит пустое.

Обидно, что грохочущий поток требует совсем иное, нежели ты готов предложить. Обоим не по пути, поэтому приходится держаться что есть мочи за осколки родного, проигравшего нахрапу Мегаполиса, мира – дворики, брусчатку, скульптуры и немногочисленных сохранившихся людей – костяк «Пули», Казимирова… Интересно, как поживают тетя с дядей и дед Никифор за тридевять земель? Стоит об этом подумать обстоятельно, не сейчас. Что-нибудь им написать. Не сейчас.

Свой мир исчезал, и Мегаполис все реже предоставлял возможность душе передохнуть на пикнике.

Так возникло предосмысление «вне игры».

«Вне игры» – неясное, спасительное – обнажилось однажды, заставив всерьез задуматься о творящихся мутациях.

Пасмурная погода навалилась на город. Холодный дождь то утихал до мелкой мороси, то усиливался, злобно поливая дороги и тротуары миллиардами тяжелых капель. Казалось, не осталось в мире больше сухих мест: голые деревья с черными ошметками неслетевших листьев, хмурые здания, едва поблескивающие внутренним освещением за тонированными окнами, и даже пятачки под козырьками остановок, ресторанов и банков вымочены были совершенно. Ветер-грабитель обирал незадачливых пешеходов, прозевавших запереть одежду на все застежки, выстуживая одним ловким порывом все тепло до костей.

Игорь стоял у обочины на перекрестке улиц Северной и 2-ой Линии, куда его притерла застывшая намертво масса автомобилей. Пробка. Дымы сотен выхлопных труб, едва отхаркавшись, нерешительно тянулись к асфальту, но тут же мгновенно распадались на обрывки и растворялись в воздухе. Из-за этого казалось, что консервные банки в бессильной ярости дергают белыми лоскутными хвостами, ожидая хоть какого-то продвижения вперед.

Штурмовать не хотелось. По визору катились ручейки воды, в пластиковую скорлупу глухо барабанили капли, дождевик из крепкого полиэтилена и такие же бахилы шелестели, устало сопротивляясь ветру и дождю. Кремова охватила приятная заторможенность, он наклонился к баку и через клетку рамы просунул пальцы к двигателю. Тот работал на холостых, согревая даже через кожу перчаток. «„Супер-В“, как обычно, готов к любым передрягам, – проплыла в голове мысль, – как же тянет послать работу к чертовой бабушке…» Игорь наслаждался парадоксальным уютом посреди ледяной сырости, луж, ревущей клаксонами и источающей море негатива толпы.

Он поднял голову и посмотрел вверх. Взгляд выхватил типичную офисную высотку, уходящую перспективой в мрачное беспросветное небо. Ее перечеркивали провода и костлявая опора высоковольтной линии, сложенная из черных треугольников. Сквозь заливаемый визор все казалось неудачной детской акварелью, где цвета, намешанные неумелой ручкой, превратились в один грязно-серый цвет.

Еще немного, и сон сморит прямо здесь.

Отчаянно сопротивляясь дремоте, Игорь заметил среди машин нищего, который и раньше неоднократно попадался на глаза. Усач лет пятидесяти – шестидесяти, в очках, с костылем в левой руке, одетый в стариковские брюки и рубаху, а поверх рубахи в безрукавный жилет с кучей карманов, профессионально попрошайничал у запертых в пробке водителей.

Кремов не любил таких, будучи уверенным, что превращать нужду в работу грех и уж всяко лучше жертвовать больным детям, чем содержать лодырей, собирающих милостыню на пропой. Об этом он осуждающе подумал и сейчас.

Нищий тем временем продвигался все ближе по междурядью, сноровисто вылавливая кружкой мелочь, летящую из приоткрытых окон, и изредка принимая цепкими тонкими пальцами бумажные купюры. На нем не было ни шапки, ни капюшона, лоб и очки блестели от воды, но физиономия бродяги не выражала никаких признаков страдания. Из-за этого он казался таким же привычным элементом улицы, как, например, деревья, здания или фонарные столбы, неподвластным стихии и прочим катаклизмам.