Код Средневековья. Иероним Босх

Рис 81. Образ сада и фонтана как аллегория похоти, прелюбодеяния и тщеславия в погоне за вечной молодостью тела. Фонтан вечной молодости. Фреска, Художник замка в Манта, Италия XV в. Maestro del Castello della Manta.

Игра, пастиш, гротеск

Не только куртуазный роман, но и популярные фаблио и даже игривые макаронические произведения находят визуальный эквивалент в эстетической программе Босха. Это не значит (но и не исключает), что Иероним бо́льшую часть своего времени посвящал книгам и воплощению почерпнутых сюжетов. Он жил в определённой культуре, сотканной из множества элементов, образов и текстов, влияющих на его творчество явно или латентно, по меньшей мере богатство и разнообразие реалий характеризует ту ментальность, ту картину мира, ту вселенную знаков и символов, в лоне которой возник феномен Иеронима.

Некоторые ортодоксальные католические мыслители, такие как Хосе Сигуэнса, усматривали и прозревали в эклектичном искусстве Босха известное явление, названное в литературе макаронизмом – художественную форму, развившуюся в академической, университетской среде в XV веке.

Макаронизм как литературный приём (итал. macaronismo – от слова макароны, от названия блюда, воспринимавшегося как грубая крестьянская пища: ср. названия вроде «кухонная латынь») использовал словесные гибриды и фразы, составленные из слов различных языков, что безусловно сопоставимо с подходом Босха, контаминирующего визуальные образы. Иероним создаёт уникальные и причудливые гибриды из примет и черт узнаваемых существ и вещей, комбинирует и синтезирует в едином образе разные культурные коды: высокое и низкое, народное и религиозное и т. д. Так создаётся эффект комизма и гротеска в литературе и живописи (даже в современных мемах очевиден тот же приём, та же логика: контраст, сочетание несочетаемого, инородных знаков из чуждых друг другу контекстов). Тексты, смешивавшие разговорный язык и латынь, возникали на излёте Средневековья по всей Европе, когда латынь ещё оставалась рабочим языком учёных, священнослужителей и университетских студентов, но уступала место народному языку в среде менестрелей, поэтов и сказителей

[15]. Эталонами макаронического жанра стали произведения Теофило Фоленго (под псевдонимом «Merlino Coccajo»), создавшего знаменитую поэму «Бальдус» (Baldus

). Помимо прочего, это примечательное произведение послужило образцом и моделью для «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле (1483/1494–1553). Между Рабле и Босхом (и Питером Брейгелем Мужицким) куда больше общего, нежели кажется на первый взгляд. Традиционно французского писателя помнят и ценят за детали: описания гедонистических пиршеств, мягких подтирок, телесных карнавальных невоздержанностей, забывая о целостности произведения. Ведь «Гаргантюа и Пантагрюэль» – это сатирический роман, высмеивающий, как и произведения Иеронима Босха, человеческие пороки, низость, лень, невежество и разврат Церкви, обман со стороны сильных мира сего, власть имущих, государства. На картинах Иеронима резиденты клира оборачиваются демонами в аду, мучимыми мучителями, а в земной жизни – двурушниками и шарлатанами, которые носят воронки на голове, потворствуют дьяволу, набивают тюки мирскими ценностями и т. п. Рабле в слове, Босх в красках демонстрируют разнообразные пороки католического духовенства (не щадя и светскую власть), вызывавшие массовые протесты во время Реформации и критику со стороны Иеронима, жившего накануне.

Гротеск, гипербола, подобные им языковые игры и приёмы также имеют отношение и к изобразительной культуре – например, к образам глупости и греха, повсеместно встречающимся в аллегорических и травестийных формах на полях средневековых рукописей, в декорациях соборов, в скульптуре и т. д. Подобно карнавалу – гротеск и прочие эстетические «девиации», «мутации» и «причуды» были частью не только допустимых и признанных, но, вместе с тем, вполне легитимных и регламентированных правил и норм Средневековья, необходимых для выражения идеи полноты мира. В своих рассуждениях о живописи современник Иеронима, ничуть не менее склонный к гротеску и художественному эксперименту Леонардо да Винчи писал: «Итак, если ты хочешь заставить казаться естественным вымышленное животное – пусть это будет, скажем, змея, – то возьми для ее головы голову овчарки или легавой собаки, присоедини к ней кошачьи глаза, уши филина, нос борзой, брови льва, виски старого петуха и шею водяной черепахи»[16].