Кое-что ещё…

Сегодня утром усыпили нашего кота Сайруса. Он не страдал. А я страдаю от потери моего прекрасного абиссинца, настоящего кота, который понимал, что он кот, и до самой смерти оставался котом. Я уже по нему скучаю.

Когда я принимала горячую ванну, пытаясь унять боль от потери Сайруса, мне в голову почему-то пришла цитата из Книги Екклезиаста. После ванной я нашла старую Библию моей мамы и нашла эту цитату:

“Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время искать и время терять”.

Меня утешили эти слова. Смерть – это таинство, а иногда – невыносимая ноша. Как же трудно понять всю глубину и сложность человека. Зачем мы умеем любить, если после смерти любимых нас пожирает тоска? До самой смерти мне не узнать ответа на этот вопрос, пока я не присоединюсь к тем, кто уже ушел: Джеку, маме, Мэри, Сэди и коту Сайрусу. Ну а следующей в этом списке, должно быть, стану я.

Долгий путь

Спустя одиннадцать дней бесконечных молитв, которые Сьюзи возносила Господу, я почувствовала, что скоро сойду с ума. Я дошла до того, что как-то положила палец маме в рот, надеясь, что она меня укусит. Но мама сдалась – при желании я могла ощупать весь ее рот. Она провалила свой последний тест. А может, наоборот, сдала его на “отлично” и теперь готова была присоединиться к Джеку.

Мы с Дорри сорвали с окна простыню и подкатили маму поближе. Хватит уже этой вечной тьмы. В конце концов, от чего мы пытались защитить маму? Не от солнца же. Мама лежала в полутора метрах от папиного любимого окна, а мы с Дорри стояли и смотрели на нее, похожую на изваяние. Вот чем стала наша мама – прекрасной статуей, застывшей в вечности. Наши действия уже не имели для нее никакого значения. Мне подумалось, что, поддерживая мамину жизнь в таком состоянии, мы попросту мучаем ее. Это была для нее настоящая пытка.

Мы мыли и причесывали ее. Держали за руку, каждый час переворачивая с боку на бок. Протирали рот влажной губкой. Медсестры кололи ей морфий. Доктор Берман утешал нас примерно теми же словами, что и папин врач. Важно качество, а не количество. Качество. Насколько я видела, к маминой жизни это слово не относилось. Она не могла глотать, не могла говорить, не могла видеть. Единственной частью тела, еще подчинявшейся ей, оставалась левая рука, которой она могла лишь цепляться за поручень кровати. А теперь, лежа перед окном в лучах теплого солнца, она перестала делать и это.

18 сентября 2008 года

Сюзи пошла наверх, а я сидела на краю кровати и следила за маминым дыханием. Она дышала ровно – шестнадцать вдохов в минуту. Она застала меня врасплох. Лишь когда мамины руки стали белеть, я поняла, что она умерла. Умерла, не издав ни звука.

Мы одели маму в коричневые шерстяные штаны, белую рубашку и черный свитер с вышивкой в виде зеленого кактуса. Ее волосы заплели в косу, идеально ровную, как и ее благородный нос. Мы нарядили маму так, словно она просто собралась в ресторан на ужин. Посиневшие губы накрасили помадой.

Дорри, Робин и я сидели перед папиным любимым окном и пили красное вино. Мы ждали приезда сотрудников похоронной компании, которые провезли маму на каталке через гостиную, совсем как везли когда-то папу.

На следующее утро я отправилась домой и сообщила Дьюку и Декстер, что у бабушки стало плохо работать сердце и она перестала дышать.

– Она перестала страдать, – сказала я.

– Перестала страдать? – переспросила Декс.

– Да, милая.

– Она не должна была умереть, – возмутился Дьюк.