Кофе и полынь

Даже странно, что раньше я этого не замечала; возможно, что просто и не хотела. Но теперь они нужны мне, его незримые спутники, те, кто следует за ним по пятам, потому что он может их увидеть… может выслушать даже, наверное.

Начинаю вглядываться — и тени обретают лица.

Женщина в коричневом капоре; старик, похожий на бродягу-оборванца; скучный молодой человек, светловолосый, с совершенно незапоминающимися чертами… Их много, этих теней. У меня есть план. Никогда не делала ничего подобного, но теперь всё кажется довольно очевидным. Так чувствуешь издали жар и понимаешь, что раскалённая плита обжигает; так ищешь укрытия, когда попадаешь под дождь.

— Вижу вас очень ясно, — говорю вслух, и тени, нет, мертвецы оборачиваются ко мне. — Как вас зовут?

И они отвечают — все разом, сбивчиво:

— …Барнабас Пайн, не успел, опоздал…

— …Камилла Хармон, предана, предана…

— …Оливер Стюарт, промолчал, промолчал.

У всех есть сожаления, которые держат их здесь. Я могу помочь, облегчить ношу — уже хотя бы тем, что слушаю и смотрю.

— …Джон Уилл Томпсон…

— …Элиза Перкинс…

— …Ховард О’Дрисколл…

Вздрагиваю, услышав знакомую фамилию, и затем понимаю, что он правда похож на Клару О’Дрисколл, бессменную экономку маркиза, самую верную его помощницу. Только он старше, и лицо у него злое… И всё же сожалеет даже он.

— Дитя, — говорит он и пытается ухватить меня за край одежды. С Ллойдом, в самый первый раз, было страшно; сейчас нет. — Нерождённое дитя… Моя вина, кровь на моих руках, о, Клара, Клара…

Он рассказывает свою историю — как и другие. Речь сбивчивая; часть не понять вовсе, если не знать, что случилось на самом деле. Однако я слушаю. А когда — спустя бесконечность — они умолкают, говорю:

— Пойдёмте со мной; помогите мне.

И они идут.

…в большом холле внизу встречаю Клару О’Дрисколл; к юбке у неё жмётся тень, такая маленькая, что её можно принять за кошку, если не приглядываться.

Я не приглядываюсь.

Теперь я не одна — у меня свита; так, кажется, и положено на охоте.

А между тем край солнца уже касается горизонта. Эллис и Мэдди — у лестницы, и собор святой Люсии нависает над ними сияющей громадой. На верхней ступени — старая монахиня с подсолнухом в руке, и она манит их рукой, указывая путь. Главное сейчас — чтобы их не заметил Валх, а значит, я должна привлечь всё внимание к себе.

Любым способом.

Наверное, мне полагается испугаться, оцепенеть. Но я ощущаю только странную лёгкость, нет, облегчение: ну наконец-то, сколько можно было ждать.

Впереди — туман, беспрестанно движущиеся серые клубы. К дому ведёт тропа, петляющая среди ловушек, и, пожалуй, я смогла бы пройти по ней незаметно, ускользнуть от Валха, как делала прежде. Да, могла бы… Но не стану.

Время страшиться, убегать и прятаться миновало.

В прошлый раз я попалась, потому что сама явилась прямиком в его западню, попала в место, которое подготовил он… но теперь мы в моём сне.

— Это всего лишь сон, — говорю я отчётливо и ясно.

И — сдёргиваю с города покров тумана одним резким движением, как скатерть со стола.

Солнце опускается за горизонт.

Край неба пылает, но света уже недостаточно. Тени глубокие, долгие, словно кто-то разлил чернила, и они текут, текут. Дует ветер с залива; флюгеры крутятся и натужно скрипят. Люди в окнах домов, люди на улицах, и в парках, и в пабах, и даже под землёй, где шумит метро, но они похожи на силуэты, на фигурки, вырезанные из бумаги. Собственно, так и есть — они отпечатки, оттиски из Бромли-который-наяву.

Но есть и те, кто здесь, со мной, во сне. И мои союзники… и враги.

Валх тоже здесь, и Абени рядом с ним — сейчас она выглядит как маленькая девочка, лет двенадцати, не больше. У неё коротковатое жёлтое платье, глаза широко распахнуты, а кудряшки-пружинки стоят дыбом.

Валх — высокий, седой, с лицом, похожим на посмертную маску — кладёт ей руку на плечо и говорит:

— Вот твоя добыча.

И Абени, как сомнамбула, шагает вперёд.

Она не говорит что-то выспренное или пафосное, вроде: «Победа будет за мной!» — или: «Твой сон принадлежит мне». Просто вынимает из волос длинную деревянную спицу и, отщипнув ниточку от сна, разматывает его, распускает, тут же другой рукой вывязывая узлы, сплетая что-то своё.

И сон меняется.

…мы посреди поля, макового поля; запах дурманит и пьянит; танцуют чашечки цветов, и лепестки сначала алые, потом пурпурные, наконец синие-синие.

…нет, вокруг море, бушующее море. Волны вздымаются до самого неба, ночь разрывают вспышки молний, пахнет водорослями и солью, и это отчего-то похоже на кровь. Намокает подол платья, и белые соляные разводы на рукавах, и брызги на лице, а под ногами — бездна, жадная, зовущая.

…нет, под ногами ничего — обрыв, пустота. Ещё можно извернуться, уцепиться за скалу, обламывая ногти до мяса, но тело непослушное, точно набитое ватой, как всегда бывает в кошмаре.

Я тоже сражаюсь, меняю сон.

…не маковое поле, а поле для крикета, и у меня бита в руках. Я замахиваюсь — и мяч из пробки, обтянутой кожей, летит Валху в лоб.

…не бушующее море, а каток, и я, проверив остроту коньков, отталкиваюсь и скольжу по льду, всё быстрее и быстрее, оставляя белые росчерки.