Когда боги глухи

У Николая Петровича здесь было много знакомых — он раньше их приехал сюда, — и они присаживались к ним, наверное, главным образом, из-за Вики. Загорелая, с улыбчивыми карими глазами, молодая женщина была приветлива со всеми. Впрочем, она тоже многих знала. В Судак поздней осенью обычно приезжали одни и те же люди. Некоторые даже сговаривались здесь встретиться. Ее родинка у носа стала совсем незаметной на оливковом лице. Зеленый купальник едва прикрывал грудь; когда она ложилась на живот, то просила Вадима развязать сзади тесемки, чтобы спина была голой, а когда подходили знакомые, Вадим — ему казалось, что лицо у него становится глупым, — снова завязывал тесемки. Вика Савицкая была как раз в том возрасте, когда женщина привлекательна своей женственной зрелостью, обаянием.

Ушков познакомил их с членами киногруппы, снимавшими здесь какой-то исторический фильм. Сценариста Вадим иногда встречал то в Доме журналистов, то в Доме писателей. После выхода второй книжки тот подал заявление в Союз писателей. Ушков по этому поводу говорил, что редко кто проходит в Союз без сучка и задоринки, ну разве что по большому блату… У Вадима Казакова отдельной книжкой вышла повесть о войне. Появились в журналах две рецензии. Николай говорил, что надо радоваться: на детские книжки редко пишут рецензии, а тут сразу две! Советовал вырезать их и отнести в приемную комиссию Союза писателей, но Вадиму показалось неудобным.

Ушков отпустил бородку и усы, Казаков в шутку сказал ему, что он теперь похож на меньшевика… Николай стал толковать, что все интеллигенты конца девятнадцатого века отпускали аккуратные профессорские бородки. Когда шутили на отвлеченные темы, Николай принимал шутки и сам любил посмеяться, но если что-либо касалось лично его, терял чувство юмора.

Заглянув через плечо Вики в книжку, Ушков сказал:

— Это не лучшая книга Моэма. Не знал, что тебе он нравится.

Вика отложила книгу, повернулась к нему:

— Странно, «Бремя страстей человеческих» Моэм написал пятьдесят пять лет назад, а как все в романе современно.

— Сомерсету Моэму этот роман и самому никогда не нравился, — ровным голосом заговорил Николай. — Он был удивлен, что по нему все сходят с ума. Позже он сказал: «Эта одна из тех книг, которые можно написать раз в жизни… но мне милее „Пироги и пиво“ — писать их было гораздо веселее».

— Я не читала этот роман, — заметила Вика. — Зато прочла «Луну и грош» и «Театр».

— Хорошие романы, — небрежно уронил Ушков. — Но мне больше нравится Моруа. Читали его «Письма к незнакомке»? Это уже написано не для среднего читателя.

— А ты какой читатель? — усмехнулась Вика. — Избранный?

— Лично мне нравятся книги таких писателей, как Сервантес, Рабле, Мелвилл, Толстой, Достоевский…

— Остановись! — сказал Вадим. — Ты все шедевры мировой литературы сейчас перечислишь!

— Кстати, не так уж их и много. Есть книги на века, а есть на один читательский сезон.

— К Моэму это не относится, — вступилась за своего любимого писателя Вика. — Его книги читают во всем мире и уже более полувека.

— А знал ли при жизни хотя бы один писатель, что в будущем станет классиком? — спросил Вадим.

Он лежал на пледе рядом с Викой и смотрел на море. Оно было спокойным, бесшумно накатывались легкие, без пены, волны, с тихим звенящим шорохом просеивали чистый песок. На красном буе сидела белая чайка и вместе с ним то опускалась вниз, то поднималась — там, дальше, волны были покрупнее.

— Пушкин знал, — ответил Ушков. — Знал, но никому не говорил. Не из скромности, а просто не верил, что его правильно поймут современники.

— Тем не менее написал стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» — ввернула Вика.

— Вы знаете, что я заметил? — продолжал Николай. — Почти всех великих писателей преследовали, над ними издевались критики. Тем не менее писали они гениально. А вот когда на писателей при жизни обрушивалась неимоверная слава, — пожалуй, лишь Лев Толстой исключение, — награды, премии, они переставали писать.

— По-твоему, нужда, зависть, нападки — это благоприятная среда для развития таланта? — спросила Вика.

— Вадим, не стремись к громкой славе, — повернулся к приятелю Николай, — преждевременная слава убивает талант. Понимаешь, обласканный писатель, сидя на Олимпе, все начинает видеть в розовом свете; непомерно раздутый подхалимской критикой, он уверовал в то, что он мэтр, и уже не говорит, а изрекает, не пишет, а учит… Живет «классик» и постепенно сам убивает своей безответственной писаниной все то талантливое, что написал раньше, когда был неизвестным.

— Вадим, когда ты станешь знаменитым? — спросила Вика.

— Стану ли? — усмехнулся тот.

— Пробивайся в литературное начальство — сразу твоим книгам будет зеленая улица, — вставил Николай.

— Это не по мне, — улыбнулся Вадим.

— Он у нас скромный, — вторила Ушкову Вика.

— Ты, Вика, не смейся, — поглаживая бородку, произнес Николай. — Кто знает, может быть, мы лежим с будущим классиком.

— Ты на солнце перегрелся, — сказал Вадим.