Когда боги глухи

Ни отец его Казаков, ни Дерюгин не пьют, больше того, осуждают пьянство, а в долг на водку односельчанам иногда дают. И бывает, за работу расплачиваются бутылкой…

Все-таки лучше одному ходить на лыжах. Уже и красота зимнего леса не так радостно воспринимается, как до встречи с Галей. Теперь чаще всего его взгляд останавливается не на окружающем пейзаже, а на фигурке девушки…

— У вас не найдется чего-нибудь почитать? — когда впереди показались первые постройки, спросила девушка.

— Макс Фриш, «Гомо Фабер», — вспомнив, что вчера далеко за полночь закончил эту книгу, сказал Вадим.

— Интересная? — Она пристально смотрела ему в глаза.

Он обратил внимание, что зубы у нее мелкие и острые, как у хищного зверька. Странное, незапоминающееся лицо, и вместе с тем в нем есть что-то очень привлекательное.

— Мне понравилась, — улыбнулся Вадим. Он удивился: с чего это он вдруг предложил эту книгу? Наверное, потому, что она все еще занимала его мысли, он еще утром про себя яростно спорил с автором, возражал против такой обнаженности чувств…

— Про любовь? — улыбнулась Галя.

— Чего-чего, а любви там хватает!

— Я вечером зайду к вам за книжкой, — сказала она и, одарив его белозубой улыбкой, легко заскользила впереди.

Поставив лыжи в коридоре, Вадим вошел в дом. Квадратная прихожая была полутемной, из нее вела одна дверь на кухню, две — в комнаты. В третью комнату с письменным столом, где и расположился Вадим, можно было пройти только через кухню. Когда не было сильных морозов, Вадим топил печку один раз, а в холода — утром и вечером. Ему нравилось сидеть на низенькой скамейке, сколоченной еще Тимашем, и смотреть на огонь. На плите жарилась картошка, — несмотря на запрет Дерюгина, он спустился в подпол, откинул старые одежки и насыпал для себя ведро ядреной красноватой картошки, откупорил и трехлитровую банку маринованных огурцов. Здесь на деревянных полках стояло много разнокалиберных банок с соленьями и вареньем. Мать и тетя Алена летом не теряли времени даром.

Сидя у белой печки, Вадим обдумывал очередную главу своего романа. Роман был задуман большой — о послевоенном времени, о том, как ровесники Вадима восстанавливали разрушенные города, влюблялись, разочаровывались, как мучительно искали свое место в жизни… Почему он спорил с Максом Фришем? Потому, что, потерпев сокрушительное поражение в семенной жизни, Вадим хотел создать образ такой женщины, которая стала бы для мужчин идеалом… А есть ли такие? Не так уж много в его жизни было женщин, всякий раз он верил, что пришла настоящая любовь, а потом, как говорится, оказывался у разбитого корыта… Что происходит в нашем мире? Почему мы не ценим то, что имеем? Почему растрачиваем себя, обкрадываем, распыляем? И кто в этом виноват — мужчины или женщины? Или те и другие?..

Сколько он, Вадим, себя ни уговаривал, что, дескать, одному тоже неплохо, но ведь это не так. И не надо себя обманывать. Сколько бессонных ночей провел он в Андреевке — там есть время обо всем поразмышлять, — все думал о себе, своей семейной жизни. Готов был все простить Ирине, забыть… С этой мыслью приезжал в Ленинград, встречался с женой и… Язык не поворачивался произнести те самые слова, которые находил бессонными ночами… Да и Ирина замкнулась в себе, будто окружила себя невидимой оболочкой, сквозь которую, как через силовое поле, невозможно пробиться.

Так и жили рядом — Вадим вскоре вернулся на улицу Чайковского, — внешне все благополучно, при гостях и знакомых жена даже проявляла к нему внимание, заботу, но все это было напускное…

Когда Ирина сказала, что им не стоит пока разводиться, он не стал возражать: для себя он решил больше не жениться. Если с женой нелады, то и вся работа летит насмарку. После крупной ссоры с Ириной он иногда не мог заставить себя сесть за письменный стол несколько дней.

Вадиму запомнилось из «Дневника» Эдмонда Гонкура: «Человек, который углубляется в литературное творчество и расточает себя в нем, не нуждается в привязанности, в жене и детях. Его сердце перестает существовать, оно превращается в мозг». Возможно, старый холостяк Гонкур и перехватил, — есть же писатели, которые не мыслят себе жизнь без семьи, взять хотя бы того же самого Татаринова со своей Тасюней! — но в чем-то он и прав!