Когда боги глухи

Яков Ильич тяжело поднялся со скамейки, подошел к верстаку, потрогал обструганные доски — гладкие и теплые, как атлас.

— Куда столько настрогал? — сказал он, щурясь на солнце. — Тут, гляжу, мне и на гроб хватит…

— Чиво на тот свет торопишься? — вздохнул Тимаш. — Не печалься ты, Яков Ильич, за свое сгинувшее богатство, ей-богу, без него легче на свете живется. Возьми меня: за душой больше сотняги никогда не бывало, а обут, одет, сыт, пьян и нос в табаке! Деньги да добро требуют много заботы, а мне она ни к чему, эта забота. Хожу, людей смешу, слушаю птиц, гляжу на облака — и жизня мне кажется очень даже замечательной. А сколь тебя знаю — и улыбки-то на твоем лице никогда не видал, все суетишься, бегаешь, считаешь, тянешь все к себе, как паук, а и тот ведь одной-двумя мухами сыт. В народе-то говорят: «Не тот беден, кто мало имеет, а тот, кто много хочет»…

— Кого учишь жить, дурак ты беспорточный? — без злости покачал головой Яков Ильич. — Да будь бы я таким, как ты, лучше бы и на свет божий не родиться! Ты поганым кустом в овраге всю жизнь прожил и солнышка-то никогда толком не видел! Гриб ты поганый, мухомор, а меня учишь? Деньги-то к таким, как ты, голоштанным, не прилипают, отскакивают от рук. Ты и сотняги не зарабатывал, а я, темнота несусветная, тыщи в руках держал! Вот на этой ладони… — Он вытянул вперед жирную руку. — Брильянты сверкали! Царские золотые червонцы переливались…

Тимаш даже строгать перестал, с интересом уставился на Супроновича, к седой курчавой бороде пристало золотистое колечко стружки.

— Гляди каков, а? — проговорил он. — Без зубов, а кусаешься! Ладошку-то я твою вижу, Яков Ильич, а брильянтов да золотых червонцев чтой-то нет. Где они? Были, да сплыли, а ты с той поры аж весь почернел от тоски по своему богатству. Глаза бы твои не смотрели на белый свет! И утром и вечером стонешь да зубами скрипишь от жадности своей да злости… А я кажинному деньку радуюсь, птицами любуюсь да людей люблю. Даже ты, старый скупердяй, меня не раздражаешь, жалею я тебя! Вот и посуди, кто ж из нас двоих веселее живет — ты иль я?

Яков Ильич молча смотрел на него. Лысина еще больше побагровела, глаза тяжело ворочались в глазницах.

— Знаешь че, Яков? — продолжал Тимаш. — Я тебе из оставшихся досок гроб одно загляденье смастерю и ни копейки за это не потребую…

Яков Ильич открыл было рот, но вдруг ухватился рукой за верстак, лицо его побелело.

— Будь он трижды проклят, кукушкин сын! — заскрежетав зубами, проговорил он. — Не будет ему счастья и на чужбине… Вор! Вор! Вор!

— Гляди, как свое даже сгинутое добро за душу человека держит, будто костлявая за горло, — подивился дед Тимаш, принимаясь за работу. — Ты, Яков Ильич, держи дурную кровь в узде, ненароком в башку ударит при твоей-то комплекции… тогда и впрямь придется из этих досок не стол тебе сколачивать, а последнюю сосновую хоромину…

— Бросай, Тимаш, это дело, — усталым голосом произнес Супронович, глаза era погасли. — Подымемся наверх, там у меня бутылка водки и закуска найдется.

— Яков Ильич, золотой мой, дай бог тебе здоровья! — Так весь и засветился Тимаш. — Почитай, четыре десятка лет тебя знаю, вон сколько, — он повел рукой вокруг, — на тебя наработал, а сидеть с тобой за одним столом и водку пить ни разу не доводилось! Вот уважил так уважил!

И не понять было, всерьез все это говорит старик или насмехается над Супроновичем…

Глава вторая

1

Высокий, широкоплечий юноша в голубой спортивной футболке со шнурком на груди вместо пуговиц и зеленых мятых бумажных брюках рано утром сошел в Андреевке с пассажирского, прибывшего из Климова. Лучи летнего солнца освещали пустынный перрон, ярко алела фуражка дежурного, в пристанционном сквере щебетали птицы. Через руку у юноши была переброшена коричневая куртка, вещей никаких не было. Насвистывая, он пошел к водонапорной башне, над которой кружили стрижи. Присев на пустой ящик из-под гвоздей, достал из кармана широких брюк пачку «Беломора», закурил, глаза его были прикованы к дому Абросимовых. На окнах играл отблеск солнца, дверь в сени была приотворена, скоро на крыльце показалась Ефимья Андреевна. Она покликала кур, высыпала из чашки на землю крупу и снова ушла в дом. На дворе Широковых бегал по лужайке серый щенок, тыкался носом в забор, повизгивал. Раздался раскатистый и гулкий, как выстрел, хлопок — и сразу в домах захлопали двери, заскрипели калитки, хозяйки выгоняли коров, коз, овец на улицу, а в конце ее показался пастух в зеленой гимнастерке навыпуск. Длинный кнут через плечо волочился по пыли. «Эге-ей! Вы-гоня-яй!» — звонко выкрикивал он и, с силой пустив прямо с плеча вперед длинное кольцо ременного кнута, издавал оглушительный хлопок, заставляющий животных прибавлять шагу.