Когда деды были внуками

С работы идешь совсем измученный — ну, да молодому не беда: за ночь отдохнешь. Особенно за летнюю: хоть и короче она зимней вдвое, а отдых летом слаще. Не нужны летом ни стены, ни крыша: вся степь как дом — сухой и теплый.

И повелось испокон веков так: как только просыхала и прогревалась как следует после зимнего оледенения земля, так половина шахтеров выбиралась ночевать в степь.

В бараках блохи и духота. Тридцать человек у полдня топящейся плиты… Над поселком в летнем безветренном жарком воздухе постоянная незримая пелена и вонь тухлыми яйцами от разложения выбрасываемой породы. Нередка брань, крики, а то и драка — когда шахтер «гуляет».

А над степью темное звездное небо, покой, тишина. Тянет горьковатым запахом полыни и подсыхающей травы, и сами собой всплывают робкие воспоминания о деревне, о доме, семье. Хорошо отдыхается в степи! Хоть спят в чем ходят, а под голову кочка земли.

И вот после ужина все направляются к степи. Если хочешь поспать без блох, надо отойти от поселка не меньше полукилометра: задворки тоже заблошены.

Идут группами по десять-двадцать человек, обычно из одного барака. Каждая еще с весны облюбовала себе местечко и вертится возле него. Вытопчут траву, замусорят место — в сторонку подадутся, тут же, неподалеку.

Летний день долог, придут засветло. Кто займется одежей, кто разговором, кто просто лежит. А Савка ляжет на брюхо, голову кулаками подопрет и читает. Кругом стрекочут кузнечики; в носу горчит от полыни, а Савка уносится мыслями невесть куда…

Хорошие книжки подбирал Кондрашов. Занозистые! Недаром, знать, каждое воскресенье уходил он от шахтерского веселья неведомо куда. Возвращался ночью трезвый, а веселый; и с охапкой новых книг.

Кондрашовские книжки пошевеливали-таки мозги. Взять хотя бы пескаря: будто рыба? А похоже, что про человека то написано, что всего в жизни боится. А как мужик генералов на острове кормил? Не так ли и прочие мужики своих господ кормят?

Однажды Савка не выдержал в одиночку своего наслаждения книжкой и стал читать ее ближним соседям-друзьям потихоньку, чтоб не мешать другим. Увлекшись, ребята не заметили, что слушают и все остальные. И, только когда Савка кончил и поднял глаза, он увидел, что вокруг него, кружком, сидят шахтеры и глядят на его книжку. И лица у всех довольные, улыбающиеся…

Ближний хлопнул его по спине и сказал, вздохнув: — Здорово человек написал! Знает, что к чему. Похвалу подхватили и другие, и каждый так или иначе выразил свое удовольствие. С тех пор так и повелось: Савка читал книжки не в одиночку, а своей группе, кружку.

Сказал он об этом Кондрашову. Тот метнул своими ореховыми глазами, покрутил ус и похвалил:

— Молодчина! Зайди-ка за мной завтра, как на ночевку пойдете: я с вашим гнездовьем ознакомлюсь, где оно. И почитать принесу. Интересное.

«Листовка это!»

На следующий день после обеда Савка побежал к Кондрашову. Тот его уже ждал и вышел тотчас же.

— А где же книжка, что вы обещали? — спросил Савка, ничего не заметив в руках Кондрашова.

— А в рукаве. Не беспокойся, есть. Кондрашов, посвистывая, пошел рядом с Савкой, засунув руки в карманы, с самым беспечным видом.

Был конец лета, дни уже укорачивались, но заря еще полыхала вовсю.

Придя на место, Кондрашов поздоровался с Савкиными кружковцами, поинтересовался текущими новостями (а они были все те же: жмут хозяева; кое-где свертываются) и вдруг вытащил из рукава один-единственный маленький листок…

«Вот так книга, — разочарованно подумал Савка. — Тут и читать-то нечего!»

А Кондрашов повернул листок лицевой стороной к сидевшим и спросил:

— А Такое видывали?

— Случалось, — отозвались люди негромко и подвинулись к нему поближе.

Кондрашов начал читать листок. В листке говорилось о безземелье и крестьянской нужде; о каторжном труде шахтера и рабочего и об их нужде, и о тех, по чьей вине нужда стала уделом трудящихся.

Говорилось и о промышленном кризисе, лишавшем их работы и хлеба.

О маленького листка падали большие грозные слова, переворачивая души, зажигая то горючее, что в них накопилось веками: затаенную ненависть к угнетателям, озлобление против неизбывной нужды, жажду светлого, радостного труда и справедливости.

Слова срывали величественные одежды со знакомых человеческих идолов — царя, бога, господ — и обнажали их звериную, ничтожную, хищническую сущность.

Савка слушал, вцепившись руками в траву, с остановившимся дыханием…

— Что же это такое? Как называется? — шепотом спросил он у соседа, когда по окончании чтения поднялся горячий вихрь голосов, вопросов и ответов.

— Молчи, дурачок! Листовка это, — тоже вполголоса ответил ему сосед. — Запрещенное это: ты смотри нишкни! Никому!