Когда я был маленьким, у нас была война

Сверху хорошо видно все болото. Хвощи в некоторых местах смяты. Это приходили пастись изюбри, козы, дикие свиньи. Сидим, ждем. Тело быстро затекает, но менять позу нужно осторожно. Не стукнуть, не скрипнуть. Кеша дремлет, а я весь настороже. Хочется первым увидеть изюбря. Когда совсем стемнело, слева донеслось чавканье. Толкаю Кешу, тот прислушивается и, словно о самом обыденном, тихонько шепчет:

— Медведь.

— Какой медведь? — испуганно спрашиваю Кешу.

— Обыкновенный. Это плохо! Может, изюбрей испугать. Спи спокойно. Сейчас темно, до рассвета ничего не увидишь.

Кеша снова задремал, а я всю ночь слушал, как болото чавкало, трещало, свистело и хлюпало. Но изюбри не пришли. Об этом я узнал от Кеши, потому что перед рассветом уснул, словно потерял сознание.

Не пришли они и к нашим друзьям. А вот медведь проведал тоже.

И так целую неделю. Утром возвращаемся в избушку, стираем одежду, готовим еду, спим. Вечером снова к болоту и до утра ожидаем изюбрей. Я научился засыпать вместе с Кешей, просыпаться затемно и видел, как с восходом солнца наше болото покидают козы, дикие свиньи, зайцы и даже лоси.

А потом пришли изюбри. Перед рассветом на болото наплыл до того густой туман, что не разглядеть даже стоящих рядом деревьев. Кеша еще спал, я замерз и, пытаясь согреться, кутался в куртку. Вдруг что-то шлепает. Я никогда не видел изюбрей, но узнал сразу. Большие! Словно плывут в туманной кисее совсем недалеко от нас. Остановились, нюхают воздух. Я растерялся, и даже шепнуть Кеше боюсь. Потом сообразил царапнуть ногтем. Кеша — такой молодец! Уставился на меня и спрашивает глазами: «Они?» Я согласно кивнул.

Как он перевернулся на живот, как схватил ружье, я не видел. Потому что изюбри стали уходить. Еще миг и растают совсем. Но один за другим ударили два выстрела, и все кончилось…

Потом была работа на измор. Но веселая, я бы даже сказал, восторженная. Снимали с изюбрей шкуры, отделяли панты, таскали мясо и грузили на катер. Этим же катером ушли в Находку, а оттуда я отправился домой. С билетом. Впервые в жизни. Правда, почти без денег, зато с большой сумкой вяленой рыбы. А деньги я отправил по почте. Больше трех тысяч рублей. Столько стоила самая лучшая корова. На прощанье Кеша сказал, что я принес ему большую удачу. И еще то, что я самая лучшая в мире некурящая «собачка».

ДРАННИКИ

Дядька Крутен работал в колхозе конюхом. Ему многие завидовали. Можно приносить домой сколько угодно лошадиных катышков, и кормить ими свинью. Но однажды Крутена ударил копытом жеребец Валет, он долго болел и «не выполнил минимума». Так говорили о тех, кто не выработал сколько там положено трудодней. За это у него отрезали пол-огорода. С картошкой, кукурузой и подсолнухами. Лишь только посеял, еще толком и не взошло, а они отрезали.

Теперь даже ступить там было нельзя. Иначе тюрьма.

Отрезанный огород густо взялся бурьяном, и всходы подсолнуха и кукурузы сразу погибли, а картошка выросла. Мелкая, как горох, но тогда были рады и такой. Дядька Кратен не удержался и накопал полное ведро. Его арестовали и дали два года. Там он скоро умер, потому что никак не мог выздороветь от Валета.

Зимой бурьян с Крутенового огорода собрали на топливо, а, лишь оттаяло, мы принялись выковыривать из земли перемороженную картошку. Теперь было можно. Из такой картошки, если перемолоть, получались вкусные лепешки — дранники. Мы ели дранники и говорили

— Слава Богу, что Крутена так быстро отправили в допр, а то всю картошку выкопал бы…

СТАНЦИЯ ЧОП

Случалось, у нас в доме не было даже горсти крупы, чтобы сварить кондер, — жидкий в несколько крупинок суп, без картошки и каких-либо приправ. Вся надежда была на хлеб, который папа получал на карточку. Папа разрезал его на ровные дольки, и всей семьей определяли, кому какой кусок достанется. Для этого Инна или Лида отворачивались лицом к стене, папа брал кусок и спрашивал: «Кому?». Сестра говорила: «Эдику…Аллочке…Мне…Славику…». Каждый брал свою долю и принимался есть.

Ели, не торопясь, смакуя каждую крошку. Иногда, чтобы придать этому особый шарм, переламывали свой хлеб на два кусочка. Тот, который поменьше, объявлялся «салом», побольше — оставался хлебом. Вот и кусали то один кусочек, то другой, приговаривая: «Сало, хлеб. Сало, хлеб…». Так было намного вкуснее.

Вечером, когда ложились спать, папа рассказывал всякие истории. Чаще всего о еде. Особенно нравилась нам, как у бабушки Марфы прокис целый подойник не процеженного молока, и его пришлось вылить. Когда доишь корову, в молоко попадают шерстинки, его нужно процедить через кусок марли и отнести в погреб. А здесь понадеялись друг на дружку, оставили не процеженным в теплых сенях, оно и прокисло. Поросенка тогда бабушка Марфа не держала, теленку прокисшее молоко давать побоялись, взяли и вылили целое ведро молоко на землю…

Мы по несколько раз переспрашивали, собрали ли с этого молока сметану, полным ли был подойник, сильно ли прокисло или еще можно было процедить?