Когда явились ангелы (сборник)

Бесполезно: оба переводчика онемели от испуга. Да Трах и не услышал бы: он вовсю давит на сигнал, а голову высунул из окна, выясняет, по какой такой причине эти разбитые машины задерживают нас. Он чуть подает вперед, чтобы и мы увидели. Это два хлипких такси-«фиата», в точности как наш, сошлись лоб в лоб и соединились в одно целое, как две скомканные обертки от жвачки. Ни полицейских, ни санитарных машин, ни толпы зевак; только первый из тощих уличных шакалов принюхивается к капели, и, видимо, уцелевший таксист ошалело стоит на разделительной линии, прижав к окровавленному уху зеленый ситцевый платок, а свободной рукой машет, пропуская мимо транспорт.

Трах кричит, пока не добивается ответа. Тогда он убирает голову из окна и передает нам информацию, таким при этом будничным тоном, что Джеки выходит из транса и начинает переводить.

– Он говорит, что это его родственник по материнской линии. Мертвый таксист тоже родственник. Был хорошим родственником, но не очень хорошим водителем – не амин, не надежный.

– Скажи ему, что у меня сердце ненадежное!

Поздно – Трах углядел, как ему показалось, возможную лазейку и рванул мимо водителя-конкурента – зеленый платок с узором «огурцами» висит на поврежденном ухе сам по себе, таксист возмущенно трясет обоими кулаками нам вслед. Трах не обращает внимания – всё под контролем, – кладет мятую карту на приборную доску, чтобы смотреть на нее, одновременно оглядывая дорогу и свое лицо в зеркале, беспрерывно сигналит, выезжает на встречную полосу, прямо навстречу желтому фургончику-«доджу», набитому мебелью вплоть до ветрового стекла, с латунной кроватью, привязанной к радиатору пружинами вверх и… {Здесь страница дневника смазана.}

20 октября.

Двадцатое воскресенье после Пятидесятницы, до завтрака, только что взошло солнце… в шезлонге, позади моей купальной кабинки.

Вчера вечером Джеки пошел к администратору и устроил дауша из-за того, что его не соединили с редакцией и нам до сих пор не дали отдельные номера. Он был настолько убедителен, что нас сразу перевели из хорошего номера в две купальные кабинки у бассейна – бетонные чуланы, предназначенные для переодевания, а не для житья, – без окон, без горячей воды, с жесткой койкой, и каждая по цене нашего номера. Но Джеки уже осатанел от моих ночных хождений под действием турецкого кофе и пакистанского гашиша…

Я оттащил шезлонг от бассейна, чтобы смотреть на Большую пирамиду. В утреннем небе клубятся грозовые облака. Воздух так тих, что слышу крики воронов, кружащих около вершины, – штук десять черных пятнышек толкутся там, сражаясь за царский насест – высокий деревянный столб, показывающий, где была бы макушка пирамиды, если бы она сохранилась. Каркая и кружа, они отлично проводят время. Это, наверное, получше турецкого кофе. На кирлиановских фотографиях маленьких моделей пирамид видно, как электрические силы бьют прямо вверх из вершины, словно это какой-то вулкан, извергающий чистую энергию[109]. Есть масса историй о всяких таинственных явлениях на вершине Большой пирамиды: компасы сходят с ума, винные бурдюки искрятся, фосфоресцирующая краска в часах слетает с циферблата и шуршит под стеклышком, как зеленый песок. Надо проверить до того, как поеду домой…

За ту неделю, что мы живем в Каире, вчера мы первый раз не поехали к пирамиде. Я решил сосредоточиться на районе Гизы и воздержаться от ошибки туристов, пытающихся «увидеть всё».

Но, несмотря на мое решение, вчера нас привезли к одному из этого «всего», и чертовски близко к гибели при этом. Трах оказался таким же надежным и полезным, как карта Мараджа, а в смысле надувательства даже более грязным. Когда мы с хорошей пробуксовкой отъехали от «Мена-хауса», он начисто отказался понимать английский, а потом, сообразив наконец, что Джеки и Малдун выкрикивают арабские фразы не от восхищения его ювелирной ездой в этих изумительных пробках, он погрузился в такой мрак, что даже они не могли до него достучаться. На каждую просьбу уменьшить скорость, он отвечал: «Миш фахим абадан».

– Что это значит?

– Это значит: «Я не понимаю»! – прокричал Джеки. – А на самом деле значит, что мы оскорбили этого сукина сына! Он нас просто похитил, вот что получается.

Трах свернул вправо с запруженного Пирамидного бульвара на узкую асфальтовую дорогу между высоким тенистым рядом эвкалиптов справа и широким ирригационным каналом слева, наполненным купающимися коровами и трупами автомобилей. Вырвавшись наконец из вязкой пробки, Трах мог наддать от души, не обращая внимания на всякие мелочи – кур, детей, ослов и тому подобное.

– Трах, – я попытался связаться с ним на более универсальной частоте, – ты, старый, засохший кусок верблюжьего навоза, ты едешь слишком быстро!

– И слишком далеко, – добавил Малдун, почесывая затылок. – По-моему, он везет нас в Саккару, к ступенчатой пирамиде.

– Чертов Марадж меня надул.