Когда явились ангелы

– Кроме того, – прибавил он, пытаясь запихнуть громадную красную клешню в задний карман, – я тут тебе кое-что привез – я же знаю, что тебе понравится.

Тут я сдал назад – и пускай он беззаботно жмет плечами и весело глазом блестит сколько влезет. Я в Египте одному научился: ничего не бери за так, особенно от подлиз, что нудят: «Друг мой прошу тебя прими этот чудесный пода-арок, от моего народа твоему, все бесплатно» – и суют тебе в ладонь убогого скарабейчика, вырезанного из козьего катышка, или еще какую дрянь, крючочек, которым прилипала к тебе цепляется. И чем меньше тебе нужна эта ерунда, которую он впаривает, тем крепче он липнет.

– У меня тут, – гордо возвестил Джон Фанат, на свет божий извлекая ком белой бумаги, – телефон Чета Хелмза!

Я сказал, что телефон Чета Хелмза мне ни к чему, мне в жизни его телефон не надобился, даже когда Чет Хелмз был промоутером и возился с «Комнатной собачкой» в Сан-Фране, я вообще Чета Хелмза десять лет не видел!

Джон подступил ближе и заговорил вкрадчивее.

– Мужик, но это же не автоответчик Чета Хелмза, – внушал он мне, осторожно протягивая бумажку, словно косяк чистейшей перуанской. – Это его домашний телефон.

– Нет, – сказал я, задрав руки, чтоб не касаться ерундового подношения, которого хотел не больше, чем козьей какашки или глотка из бутылки Библейского Билла. – Нет.

Джон Фанат пожал плечами и положил бумажку на кофейный столик.

– Может, он тебе приглянется потом, – сказал он.

– Нет. – Я взял бумажку, сунул ему в руку и загнул его веснушчатые пальцы. – Нет, нет и нет. И я скажу, что могу тебе дать: я дам тебе похавать и пущу подрыхнуть в хижине, с глаз подальше. Завтра дам тебе пальто и шляпу, вывезу на Ай-пять, с той стороны, которая на юг, и будешь стопить. – И я скорчил ему наисуровейшую гримасу. – Господи боже, ты что творишь-то? Явился к человеку в дом, без приглашения, без спальника, даже без носков. Ну что это, а? Так невежливо! Я знаю, что выгонять странника негостеприимно, но черт возьми, невежливо мотаться вот так без ничего.

Он не возразил – а что тут возразишь-то? – и улыбнулся:

– Так и не вырубился, говорю же. Но зарубает меня, пожалуй, частенько, хо-хо-хи.

– Слышать ничего не хочу, – гнул свое я. – Но ты знай: вот тепло, вот пища, вот дорога назад на Венис-Бич – при условии, что ты не впариваешь мне никакие номера. Ты въехал?

Он сунул бумажку в карман.

– Я въехал как пиздец, мужик. Давай показывай, где тут обитают с глаз подальше.

Говорю же – приятный. Обычное жилистое, морковно-шевелюрное, так-долго-падало-что-выбралось-наверх кислотное дитя цветов, изошедшее на семя. Небось не было такой дури, которой он не пробовал – и, более того, не попробует снова. Все кайфует, все на приходе, и плевать ему с высокой башни, что он бродит босой посреди метели. Когда я ушел, он, завернувшись в две коровьи шкуры, листал последний выпуск «Чудо-Бородавочника», а сосновое пламя ревело и гремело в маленькой заржавленной печке, точно плененный зороастрийский демон огня.

Он снова забрел в дом, когда уже стемнело. Мы поужинали и теперь сидели в углу, смотрели «Футбол в понедельник вечером». Я не обернулся, но видел в зеркале, как Бетси его усаживает. Накануне Квистон и Калеб охотились, и на ужин у нас были две кряквы и одна свиязь, фаршированные рисом и фундуком. Осталась целая кряква и две полуобъеденные тушки. Джон пожрал крякву и обглодал скелеты подчистую – рыжий муравей не нашел бы чем поживиться. А еще Джон съел целую буханку хлеба, кастрюлю риса, которой хватило бы семейству камбоджийских беженцев, и почти фунт масла. Он ел медленно и с задумчивой решимостью – так ест не обжора, а койот: не знает, когда грядет следующий пир, и соображает, что лучше набить брюхо до отказа прямо сейчас. Я следил за игрой – не хотел, чтоб гость смутился, заметив, как я смотрю.

Играли «Дельфины Майами» с «Патриотами Новой Англии», четвертая четверть. Важная игра для обеих команд, плей-офф, и напряженная серия даунов. Внезапно Говард Коузелл прервал свой живописный комментарий и сказал нечто странное, вообще не связанное с тем, что творилось на экране. Он сказал:

– И однако же, сколь ни ужасающ был бы проигрыш на данном этапе для обеих команд, не стоит забывать… что это всего-навсего футбол.

Очень нетипично для Говарда Коузелла, подумал я и сделал погромче. На экране случился финт, затем пас, а Говард, помолчав, объявил, что возле своего дома в Нью-Йорке был застрелен Джон Леннон.

Я обернулся – услышал ли Джон Фанат. Услышал. Развернулся на стуле, рот открыт, последняя утиная тушка зависла на полпути со стола в пасть. Мы посмотрели друг другу в глаза, и роли наши испарились. Ни хмурого хозяина, ни бродяги-подлизы – лишь старые союзники, узнавшие о смерти общего героя и объединенные внезапной болью.

Мы могли бы обняться и зарыдать.