Когда явились ангелы

Становится тихо. Слышны отзывы правоверных в рассыпной мусульманской ночи, молитвы в мечетях и на тротуарах. Днем я видел на улице метельщика, простертого рядом с кучей собранной грязи, откликнувшегося на призыв из Мекки, – его с обеих сторон объезжали такси.

Послушайте, боги! Голоса еще громче. Выпустите меня из этой полуистлевшей комнаты! Я возьму камеру и ручку и окунусь туда, во влажный еще рассвет.

Спешу мимо третьесортного Тезея с его гипсовым войском, через высокий вестибюль, где люстры обсижены позолоченными купидонами, мимо молящегося привратника, по тротуарам к бетонному парапету над крутым берегом Нила.

Кладу записную книжку на парапет. Молитва продолжается, но город возобновил свои шумные дела. Рычат моторы, визжат тормоза, гудят сигналы, мелькают фары и тормозные огни. Вдоль улиц над замысловатыми неоновыми вывесками и жаровнями с шашлыком тянутся гирлянды цветных лампочек. На минаретах запевалы через усилители соревнуются с городом и друг с другом, а внизу тысячи и тысячи меньших голосов пытаются не отстать.

Ветрено; исторический ветер дует встречь течению, чтобы нильские матросы всех эпох могли подниматься вверх по Нилу, а потом сплывать обратно. Собака в кузове проезжающего грузовичка лает. Солдат выходит из своей палатки и видит, что я пишу в блокноте. Он поднимает воротник длинной шинели и с фонариком идет ко мне. Он держит фонарик, прикрыв стекло пальцами, и фонарик светит, как маленькая лампочка, между нами. Мы улыбаемся и киваем друг другу. Вблизи я вижу, что штык его карабина ржавый и погнутый.

В ответ рассветным распевам шум за рекой становится еще громче. Мы поворачиваемся к городу и видим, как сначала люминесцентные трубки над мостом, потом цепочки фонарей на том берегу, а потом все огни Каира гаснут – чик! Хвалите Аллаха! Мы снова поворачиваемся друг к другу, подняв брови. Он восхищенно присвистывает: «Йа латиф!

» Я киваю.

Усилители замокли от перегрузки в сети, но пение на улицах не прекратилось. Наоборот, усилилось, возмещая технический сбой. Беспроводное богослужение. Голос, сплетенный из связок, крепких, как знаменитый египетский хлопок – самый длинноволокнистый в мире! – выходит из миллиона глоток, свивается в нити, шнуры, протянувшиеся на восток, к черному метеориту, который вбирает в себя все пряди этой веры, как игольное ушко или черная дыра. Солдат смотрит, как я пишу, любезно цедя свет на мои записи.

– Тисма йа хавага, – говорит он. – Инглиш?

Говорю ему, что нет, не англичанин.

– Американец.

– Хорошо. – Он кивает. – Мерикан.

В горле у меня пересохло от ветра и от собеседования. Снимаю с плеча флягу, отпиваю и протягиваю солдату. Вежливо глотнув, он низким свистом выражает восхищение качеством фляги.

– Мериканская армия, да?

– Да. Армейские излишки. – Флягу вместе с ботинками для пустыни и тропическим шлемом мне помог выбрать приятель Фрэнк Доббз, бывший морской пехотинец. – Излишки армии Соединенных Штатов.

Солдат возвращает мне флягу и отдает честь. Я отвечаю тем же. Он вопросительно показывает на мои блокноты. Я показываю на шум за рекой и приставляю ладонь к уху, поднимаю нос, принюхиваюсь к нильскому ветру и черкаю несколько слов. Наконец описываю рукой круг, обнимая реку, небо, святую ночь. Он возбужденно кивает и прижимает кулак к груди.

– Египет? – спрашивает он.

– Да, – подтверждаю я и повторяю его жест. – Египет.

И вспыхивают все огни Каира.

Мы снова переглядываемся, подняв брови, громкоговорители гремят с новой силой, и снова огни вступают в битву с шумом улиц. Когда мы с солдатом разжимаем кулаки, на глазах, может быть, даже слезы. Мне чудится, что я вижу лицо заново рождающегося Египта, озаренное новой гордостью и древним волшебством, невинное и мудрое, – силуэтом на фоне исторических минаретов и современных высоток – загадка Каира. Я должен это снять! Достаю из сумки поляроид, и тут на лицо мне падает свет.

– Нет. – Он водит фонарем из стороны в сторону. – Фото – нет.

Я думаю, что это какой-то религиозный запрет, как некоторые туземцы охраняют свою душу или как я с Энн Лейбовиц.

– Понимаю. Сниму только зарю над городом за Нилом.

– Фото – нет!

– Я не буду на тебя наводить.

Отхожу вдоль парапета.

– Сниму с другого места, если ты так…

– Фото – нет!

Я неохотно отнимаю глаз от видоискателя. Фонарик он положил на парапет, чтобы освободить обе руки для карабина. С запозданием до меня доходит, что он охраняет мост, а не свою душу.

Прячу фотоаппарат, извиняюсь. Он смотрит и смотрит на меня подозрительно, оскорбленно. Нам больше нечего сказать друг другу, даже если бы мы могли друг друга понять. Наконец, чтобы восстановить более нейтральные отношения, он прикладывает два пальца к губам и говорит:

– Сигарет?

Отвечаю, что не курю.

Он думает, что я вру, злюсь из-за фотографии. Сказать нечего. Я вздыхаю. Загадка Каира шаркает прочь и символически принимает караульную позу у берегового устоя: воротник поднят, в спине, повернутой ко мне, – непреклонность.

Свет быстро одолевает мглу, и на миг меня окутывает острая вонь; смотрю – наступил в лужу мочи.