Когда исчезает страх

Мне очень жаль его, но я не могу ездить домой каждые четыре часа. В аэроклубе у всех двойная нагрузка. Летают и зимой. Меня, как кормящую мать, привозят и отвозят на легковушке.

Утром вместе с бабкой Машей и тепло укутанным младенцем, я спускаюсь на улицу, укладываю Димку в саночки и оставляю их гулять в садике до обеда. Бабушке трудно подниматься с ним в мансарду.

В обеденный перерыв мчусь на машине, разыскиваю их, спешу с Димкой наверх, усаживаю его в креслице и целую свежие, раскрасневшиеся щечки. А он уже показывает свой мальчишеский характер — отворачивается, недовольно смотрит в сторону: «Вот еще надумала целоваться!»

Димка теперь охотно глотает подогретую кашу и даже ложечку рыбьего жира.

Сегодня, когда я кормила его, вдруг почувствовала, что ложечка прикоснулась к чему-то твердому. Оказывается, прорезался первый зубик.

19 февраля. Я сильно запустила записи, нет свободной минуты.

Димка окреп, весит девять килограммов. Не сын, а сынище!

Мы уже давно носим штанишки, а сегодня сменили вязаные башмачки на кожаные. Правда, без каблуков. Каблуки нам еще не полагаются.

Я теперь с ним разговариваю при одевании, умывании, игре и во время еды. Отвечать он еще не может, но очень хочет. Иногда явственно произносит «Да-дай», Понимает слова «нельзя», «спи», «мама», «бабушка», «киса».

Димка умеет складывать кубики и за едой пытается проявить самостоятельность: зачерпнет ложкой супу или кашки, но сует ее в ротик неправильно — опрокидывает по пути. Он злится, что ложка попала в рот пустой, но упорно продолжает ею орудовать, пока не добивается своего. За едой он так измажется, что без смеха невозможно на него глядеть. Но смеяться громко нельзя, — Димка обидчив.

30 марта

. На улице страшные вьюги, малыша не вынесешь. Он играет дома.

Димка уже знает название многих предметов. Научился самостоятельно стоять, держась за край кроватки. Игрушки поднимает не приседая, как прежде, а нагибаясь.

Меня он зовет «Ия», бабу Машу — «буба», а себя «Дюдей».

2 мая. Сегодня я писала письмо Кириллу. Дюдя ползал на коврике. Вдруг он поднялся и, растопырив ручки, пошел ко мне, покачиваясь. Я затаила дыхание, боясь, что он шлепнется и ударится обо что-нибудь, а потом от радости обезумела: схватила его и стиснула в объятиях. А он нисколечко не испугался, наоборот, стал вырываться. Ему понравилось ходить самостоятельно.

Жажда движения захватила Димку. Он толкается упругими ножками, пока я надеваю ему чулки. У него даже пальчики ног шевелятся от нетерпения скорей ступить на пол. Скоро малыш будет бегать».

* * *

Диме шел второй год, когда Ирина, забросившая было дневник, вновь взялась за него.

«Как быстро пролетело время! Кирилл уже закончил училище, — записала она. — Вместе с Яном он будет служить в Заполярье. В Ленинграде они пробыли три дня.

Курсантская жизнь заметно повлияла на обоих. Ян выглядел подтянутым и более выдержанным, а Кирилл словно перенял у него частицу бесшабашности. Без шутки и усмешки — ни шагу.

В синих галифе и габардиновых гимнастерках цвета хаки, которые носятся с шиком бывалых летчиков, рослые и плечистые, они привлекали внимание девиц и женщин. Еще бы — летчики!

О трудностях предстоящей жизни на севере Кирилл говорил как о пустяках, не заслуживающих внимания. И не понять было, в шутку ли он так рассуждает или всерьез.

Мне показалось, что опасность новой профессии пробудила в нем повышенную жажду ко всем радостям жизни: его тянуло в Эрмитаж, на балет, к Петергофским фонтанам и просто на взморье.

Я взяла отпуск и все эти дни жила в каком-то круговороте, чтобы дать возможность Кириллу наслаждаться всем, к чему его влечет.

Дюдя первое время не желал признавать отца. Он даже обиделся на него: какой-то незнакомец вдруг схватил на руки да еще подбросил вверх. Как тут не расплакаться! Ни за какие посулы он больше не хотел идти к Кириллу. И лишь позже, когда пригляделся и почувствовал в нем благожелательного друга, стал припрыгивать, сидя на коленях, показывая, что ему опять хочется взлететь к потолку. Такого доверия у него еще никто не вызывал.

— Видно, в родителей пойдет, летчиком будет, — определил Кирилл.

Калерия уехала в Железноводск лечиться. Чтобы оставить нас одних, бабка Маша с Дюдей перебрались жить на Крестовский остров. Мы к ним ездили только в гости. Все остальное время бродили по городу: посещали выставки, музеи, заходили в парки, сидели в кино. Обедали где придется: на поплавке, у бабки Маши, в павильоне, а ужинали в буфетах театров. Иногда встречали Яна. Он проводил вечера с какими-то незнакомыми девицами.

Уже начались белые ночи. Мы, как все влюбленные, простаивали на Неве у призрачных мостов и у парапетов недвижимых каналов. Спать ложились поздно.

Затихавший город словно уплывал куда-то… и цепь времени для нас обрывалась. Приближение новой разлуки вызывало грусть, похожую на жажду. Думается, ну что может дать человек человеку, кроме своего тепла? И тут же хочется ответить: а что может быть восхитительней этого! Видимо, надо меньше страдать и грустить, пока есть возможность радоваться.