Когда красное становится черным

Моя фантазия сбылась -Культурная революция началась.Я, словно кот, через окно мансарды вылезший,Крадусь по крыше черной, вниз гляжуИ взглядом в комнатах людей я нахожу,Полно людей в одежде явно не по норме,А в необычной униформе,С повязкой «хунвейбин» на рукаве.Вдруг снизу: «Эй ты, подонок, слышишь, уходи».И этот голос я, конечно, слышу,Но все же рад, что прыгнул я на крышу,И где впервые одинокую увидел я звезду,И свет ее мерцающий так долго.

Среди людей в окне я маму вижу.Смотрю и не узнаю ее.Табличка на груди, с веревкой рыжей Накрученной на шею.Вокруг толпа, как в зоопарке, все глазеют.Но я молчу и на нее смотрю,В глазах ее читая обреченность.И в темноту ночи я делаю прыжок.Настало утро. Я был расстроен очень,Увидев маму, бегущую по крыше,С доской на той веревке рыжей,С распухшей шеей преклоненной ниже.И, глядя на нее, не смею крикнуть, как

Кричала мама этой темной ночью.А вслед ей кто-то:«Иди и плошку риса принеси мне, слышишь».Она ушла, нет, унеслась в ту непролазную,Бурлящих будней грязь,Как будто бы за мышью погналась.Пусть не в обличье человечьем я,Таким же хунвейбином стануПо-кошачьи диким.Я как-то от дантиста шел домой,Вдруг, словно наяву, я слышуВизг ее.«Резцы твои остры, но гороскоп Неумолим,

И вряд ли ты поспоришь с нимВедь ты же рождена, увы, слепойПод знаком мыши», -Сказал рассказчик, тяжело вздыхаяВ минуты смертные ее.Знать было это предзнаменованье.И я бежал, как дикий зверь,Не смог прожить я девяти дарованных мне жизнейИ в джунгли прыгнул,Лишь на бумаге белойСлед остался от кошачей лапы.

– Да, это о культурной революции, – сказал Юй.

– Сейчас я больше узнала о его жизни, – вздохнула Пэйцинь, – я уверена, что рассказчик говорит о Хун как о дитя «черной семьи». Ее семью преследовали «красные охранники». Те дети страдали от ужасной дискриминации. Их считали «политически ненадежными». Они были люди без будущего в социалистическом Китае.

– Да, вот поэтому она и осудила своих родителей, как мне сказали.

– Меня это тоже касается, потому что у меня было то же самое. На моих родителей тоже оказывали давление, они это от меня скрывали. – Голос Пэйцинь задрожал. – Какая поэма! Она выражает нечеловеческое отношение к детям во время культурной революции.

– Да, культурная революция принесла много бед. Даже сегодня встречаются люди, которые не могут выйти из тени, в том числе и Хун, и, возможно, Бао тоже.

– Ян оставил рукопись романа, так?

– На английском. По словам Чэня, этот роман похож на «Доктора Живаго», он о жизни китайского интеллектуала во времена правления Мао, но органы общественной безопасности уже забрали ее себе.

– Ты же мог сделать копию.

– Не было времени. В ту минуту, когда мы пришли в управление, там уже были они. Они уже знали обо всем. И секретарь Ли был конечно же на их стороне. Чэнь успел прочесть только пару страниц внизу, в ресторане.

– Что?

– Он настоял на том, что Бао должен допросить я, поскольку это мое дело, а он пока почитает книжку в маленьком ресторанчике на первом этаже. Но он не пришел, пока не закончился допрос.

– Чэнь ничего не говорил о рукописи?

– Нет, ни слова.

– Наверное, у него на это свои причины. Я думаю, что не нужно было его об этом спрашивать, – сказала Пэйцинь. – Чэнь – умный человек. Возможно, здесь был какой-то риск.

– Ты имеешь в виду, что он не хотел вовлекать меня в какое-нибудь рискованное дело, ведь органы не дремлют.

– Возможно. Я только предполагаю. – Пэйцинь сразу поменяла тему. – Ой, сегодня вечером у нас будет чудесный ужин. – Она резала креветки для доуфу.