Когда мы были людьми (сборник)

Тогда я, вот смелость и мужество, притронулся к нему и тут же отдернул палец. И заплакал. Сам не знаю почему, я завыл. И с этим нутряным воем, не видя ничего вокруг, я ринулся на улицу и помчался в гору, по старой, битой телегами дороге. Дальше не помню что было. А дальше?..

Ленька, натуральный отец, опять угодил в тюрьму. Там и провалился. Мать устроилась прицепщицей к трактористу Елянюшкину дяде Васе. Тогда работали ведь до опупения. «За палочки», – рассказывала бабушка. Весь день – трясучка на прицепе и в клуб тянуло, на танцы. Днем – на бороне верхом, а вечером – клуб. Спать некогда.

Укачало ее, что ли, но распороло бороной. Как жива осталась?!

Меня опять кольнула жалость. Тихохонько. А потом – разлилась. До мокроты в глазах.

Что же это мы за люди такие, взялись воевать… Что за люди?!.. Бой мышей и лягушек. Сдался нам этот сортир. Надо опять бочку прикатить, прикрыть дверь, пускай уж победой наслаждается. Пусть! А взять отчима, е г о, Петра Семеновича. Тут тоже непросто. Он хоть и зверь, кто ж из людей не зверь, но ведь и нежные чувства ему были ему даны. Вот дубленку мне купил. Так внезапно, с бухты-барахты. За то, что я обещал ему в партию вступить. Ни у кого из однокурсников такой модной шубейки не было, а он, Петр Семенович, этот зверь стозевный, утром денежки все свои со сберкнижки снял и дубленку мне дорогущую купил: «Носи, Володька, только в партию обязательно вступи. Вступишь? – Он не ждал ответа. – Как институт закончишь и вступи. Тогда продвижение будет». В этой дубленке мы с отчимом таскались по пахнущим перегаром и дешевым сигаретным дымом пивным. Я в рот тогда не брал. Отчим заказывал сразу две кружки. Одну он предлагал кому-нибудь из знакомых. Петр Семенович показывал: «Вот – сын, в институте учится, на третьем курсе. Я ему и дубленку огоревал. Теплая, на меху. Овчина натуральная».

Отчим выдернул клок шерсти с изнанки и подпалил его. В пивной запахло жженой роговицей. Мужики рядом зареготали: «Го-го-го!»

Смешанное чувство. Меня это раздражало и было приятно.

Так-то, и отчим не прост. Шоколадочкой мать угощал, сам уже при смерти, а шоколадочкой, будто этим прощения просил. «Варюшенька моя» – написано на старом конверте. «Варюшенька моя, купи себе золотые сережки. Обо мне помни».

Помнит ли она его кадык, его небритые острые скулы и белые от злобы глаза?..

Эххх!

Да, бочку надо опять к туалету приставить, чтобы мать не заметила, что я ее откатывал.

Я поднялся с постели и хотел прошмыгнуть мимо матери, которая громко сопела в другой комнате. Не тут-то было. Я услышал ее голос:

– Сынок, ты куда?

– Воздухом подышать.

– Ты ведь не куришь?

– Не курю, мам, просто так дыхнуть.

– Ну-ну, а я посплю. Иди.

– Спи, мам.

Я ее почти любил. Нет, не почти. Сейчас я ее любил. Она столько в жизни своей перенесла, неужели не достойна тепла и ласки?! Бросила ли она меня? Нет, не кинула. Она искала свою жизнь. Все мы, гады, семьей отгораживаемся. Мол, это главное, продолжение рода. И еще: «Ночная кукушка дневную перекукует». Премудрости нынешнего скользкого, уютного быта. Я – с сыном, я – с женой, Наташенькой своей. А она – в полном ауте: с курочками да с кабыздохом. С шелудивым Тимохой.

Воздух и в самом деле свеж. Выпала роса. Она была колкой. Шумели одичавшие, старые яблони. Перебрехивались собаки. Фонарь у дороги тускло освещал материнский двор с темными репьями и увядающей картофельной ботвой.

Сзади меня стукнуло. Оглянувшись, я увидел мать. Она сидела на ступеньках веранды, как всегда обхватив свои плечи руками. Ей, видимо, тоже не спалось.

Керосиновая бочка опять была прислонена к двери сортира. Темные ее ребристые бока злорадно щерились. Живая бочка, монстр.

– Не вздумай откатывать. Я в нее воды наносила.

Голос матери был чужим, как всегда. И что это я наплел сам себе? Я – лакировщик действительности. Это ведь другой человек. Мать ли она? Нет, конечно. Какая там мать! Жизнь постоянно меняет человека. Друг становится недругом, даже врагом. Любимая внезапно становится пустой и абсолютно неинтересной, раздражающей. Зачем Бог дал нам такую юркую психику?

– А я откачу, мам. И завтра бухну эту бочку в реку. Пусть она утонет, и все забудется. Все, все.

– Попробуй только. Ты сам заколоти уборную, тогда и забудется.

– Не забудется.

Я подошел к бочке и наклонил ее. Из нее выплеснулась вода. Я с силой накренил и упустил емкость. Вода из нее хлынула на ноги. И пусть. Главное не сдаваться. Она сама потом поймет, что была не права. Дойдет до нее.

За спиной послышалось порывистое дыхание. И мат. Мать в порывах гнева позволяла себе.

– Ах, такой сякой-сухой-немазанный, ты еще с матерью так поступаешь? Чтобы ноги завтра здесь не было. И не приезжай, не нужен ты здесь. Отлынь!»

Она схватила край бочки и стала дергать ее. Я схватился за другой край.

– Гад, какой гад! – это я вслух, сам себе. Но мать не слышит. Она трясет бочку, вырывая ее из моих пальцев.

– Отлынь, отлынь, су-су-сукин сын!

Я отпустил руки.