Когда мы были людьми (сборник)

Этот девятнадцатилетний юноша с фамилией Квашнин «состоял» из двух имен – из Петра и Пети. Он был великоросл, как знаменитый русский царь, и потешно нежен, как петушок, рвущий горло лишь потому, что утро зарозовело и скоро начнется веселая, дивная, дневная карусель. Его выпустила из своей уютной ладошки одна женщина – мать, а другая красавица, будущая любимая, его еще не подхватила, не подставила свои шелковые пальцы. Это самое опасное время для любого юного существа. Здесь надо просто набрать полные легкие кислорода и задержать дыхание.

Общежитская комната. В которой все: джинсы и рубашки, пустые коробки от сигарет, недоеденная кислая капуста в трехлитровой банке, дырявый, бог весть чей диван, компьютерный портрет блудного музыканта Курта Кобейна – все показывало нестойкость и случайность нашего мира. Такая комната только и могла быть жильем Петра – Пети Квашнина. Он не выносил никакой определенности. Определенность – всегда стыд. Кого он любил, кого ненавидел, так это – мать. Любил за все, ненавидел за пустяк. За ее въедливую ласковость. Вот этот жест: мать на цыпочках дотрагивалась до его короткого чуба-хохолка, гладила и сладко жмурилась: «Петушок мой!»

Тогда он ненавидел мать, но еще больше презирал себя за то, что он, подлец, смеет так омерзительно ненавидеть самого дорогого человека.

Еще он любил Михаила Лермонтова и главного героя этого заласканного богатой бабушкой писателя, Печорина. Как только не издевался над человеческим сердцем Лермонтов, с младых ногтей поверивший, что внутри нас, в душе, синильная кислота, как в ядрышке абрикоса.

Зимой Петя-Петр Квашнин был в гостях у моего сына. Всю ночь они, перебивая друг друга, рассказывали о детских игрушках – кто что коллекционировал, кто заводные жестяные машинки, кто пластмассовые трасформеры.

Узнав, что друг сына боготворит Лермонтова (вот уж глупость с моей стороны), я рассказал ему о том, что видел семейный склеп в Тарханах, и на металлическом гробу Михаила Лермонтова тусклые царапины. Это выплакавшая глаза бабушка Арсеньева на ощупь нашла могилу и кочергой пыталась вскрыть свинцовый саркофаг. Она не верила, что резвый Мишенька может быть мертвым.

Петя тогда попросил у меня почитать книжку Германа Гессе «Степной волк». Почему, собственно, «Степной волк»? Почему медовоголосый Курт Кобейн, доведенный до самоубийства актрисой с фамилией «Люблю»?

Петр-Петя нравился девушкам, но не знал этого. Его не успела на ветру, в листве, в листве подхватить ладонь с серебряными ноготками.

А ведь она бы иступленно гладила его стройное худое тело. И он бы надолго поверил в живительный обман и в то, что имя его она произносит мужественно, раскатисто: «Петррр!» Но девушки теперь рано становятся женщинами. И они рано начинают бегать к стоматологам, чтобы врач поправил резец или клык. А мальчики, несмотря на злостно внушаемую ложь о том, что тело чувствительнее взгляда, мужчинами становятся поздно. От стеснения. Это только пламенного отрока Сашу Пушкина няня Арина Родионовна отправляли в баню с дворовой девкой.

Мать уговорила своего «Петушка» поступить на «журналистику». Ей хотелось видеть сына на экране в безукоризненно белом костюме. Пусть э т о т, бросивший ее, как стертую копейку, зверь взглянет: каким она воспитала Петюню. Не пропал!

Но сам Петя-Петр, оставшись один, колотил себя по лбу кулаком: «Дурень я, дурень, я дурень!» Его тошнило от «эпистолярного жанра», от «переписки тори с лейбористами в английском парламенте». Еще изучались какие-то «парадигмы». Он морщился, как будто его заставляли есть дождевых червей.

И первый, и второй курс он все-таки давился «червями», потому что если валил экзамен, его любимая мама тыкала пальцем в экран телевизора, где такие же, как и он, Пети-Петры смело умирали на таджикской границе, в Чечне.

– Ты хочешь потных кирзовых сапог и цинкового гроба? – чужим низким голосом вопила мать и хваталась за горло, как будто ее кто душил. И они суматошно мчались из станицы в город, в деканат, умоляли смуглого, задерганного и, кажется, не без души декана Мироновича не отчислять.

– Он исправится, – сквозь слезы улыбалась и тут же подправляла спадающие волосы мать.

Потом мать с сыном стремительно неслись в дорогое кафе. Мать тут же облегченно пускала слезу, глядя на то, как Петя-Петушок жадно жует вкусности.

На третьем курсе, летом, Петя-Петр Квашнин не сдал уже три экзамена и потерял вторую половину имени. Он стал полностью Петей. Ну и ладно. Разморенные невиданно активным солнцем преподаватели хотели кто чего, исполнения своих уютных желаний. Они отводили глаза от внезапно ставшего сутулым Пети и брезгливо кивали: «Потом досдашь». Тогда он, удивляясь больше самому себе, понял, что не вынесет еще одного визита к жалостливому декану и щедрого потом маминого угощения на улице Павлова. Не вынесет этой дрессировки.