Когда мы танцевали на Пирсе

А тут поняла: все так, папа болен. Мне не объясняли, что конкретно с ним неладно, почему он не может работать, как другие папы. В смысле, когда человек болеет, этого же не спрячешь – простуда у него, к примеру, или живот расстроен. С папой ничего подобного. У него и ноги в полном порядке. Не то что у нашего соседа, который на костылях, – он ногу в бою потерял, когда сражался за короля и Отечество. Устроиться бы папе на работу! Он бы тогда утер нос дяде Фреду с тетей Верой, небось, живо бы заткнулись. Почему он не работает? Я его люблю до сердечной боли, но порой меня зло берет. На папу гавкают, а ему и оправдаться нечем. Даже мама – и та не сдерживается, скандалит, кричит. Хоть бы кто-нибудь объяснил насчет папиного недуга, так нет же. Хорошо, не надо объяснений, но пусть папа будет доволен жизнью – мне и этого хватит. Да только я знала, чуяла: не бывать ему довольным, никогда не бывать.

Однако обещание свое папа сдержал – больше с Брендой возле школы не появлялся. Я вдобавок заявила, что по утрам провожать меня не надо – я буду ходить в школу с Моникой, это удобно, она живет от нас через две улицы.

От школы я была в восторге. Там пахло мелом, потрепанными книжками и детьми – отличный был запах, по моему мнению. Я и к учительнице привязалась. Она говорила, что я очень способная, лучше всех в классе читаю и сочиняю истории. Насчет историй до меня даже Моника с ее-то фантазией недотягивала. Наверно, это была папина заслуга – он меня еще раньше выучил грамоте, еще когда мы целые дни проводили у моря.

Нас с Моникой назначили в классе старостами. Моника следила за раздачей молока, я была ответственна за остроту карандашей. Бывало, точу карандаши, а сама стараюсь гнать мысли о папе и Бренде.

Вскоре открылось позорное. Да, папа больше не караулил меня возле школы, но теперь он подпирал стену напротив особняка, где прибиралась мама. Я бы и не знала, да однажды вечером мама закатила папе скандал.

– Господи, Пэт, ты что, хочешь, чтобы меня с работы выгнали? Ты этого добиваешься, да? – Так кричала мама.

Папа отмалчивался.

– И меня выгонят, это как пить дать! Моей хозяйке уже соседи жаловались. Я, Пэт, чуть со стыда не сгорела.

– Прости, Кейт. Больше это не повторится.

– Да уж, надеюсь.

– Мне тоскливо без Морин.

– Знаю, милый, только нельзя вечно держать ее при себе. Морин необходимо общение со сверстниками. Иногда мне кажется, слишком уж большой груз мы взвалили на ее хрупкие плечики. Так что, Пэт, не порти ей детство.

О маме я думала куда реже, чем о папе. Как-то не очень понимала, насколько тяжело ей приходится с уборкой у богачей. Скорее мои мысли имели следующее направление: все из-за папы, вот если бы он работал, мама была бы всегда дома, как тетя Вера, заботилась бы о Бренде. Конечно, папа не причинит вреда моей сестренке, то есть нарочно – ни в коем случае. Но ведь на него порой «находит»: он выкидывает разные фортели, может забыть, что Бренде всего-то три годика. Да, я была слишком занята тревогой за папу, чтобы еще и в полной мере осознавать: бедная моя мамочка бьется как рыба об лед.

Как бы то ни было, я решила облегчить маме жизнь. По утрам сама заправляла постели – свою и Брендину, а случись Бренде обмочиться, переодевала ее в чистые панталоны, а постельное белье скатывала и тащила на первый этаж. Мама это заметила, ее лицо теперь чаще освещалось улыбкой – к моей огромной радости.

С Моникой мы и впрямь стали лучшими подругами. На другой год, когда перешли на ступень выше, снова сели вместе. По выходным прихватывали из дому хлеб с маргарином и бутылочку воды и бежали к морю. Почти всегда приходилось брать с собой и Бренду – сначала ее коляска скрипела на весь квартал, потом мы еле толкали ее по галечному пляжу. Бывало, на нас вешали еще и братишку Моники, маленького Арчи, и мы не возражали. Арчи прекрасно играл с Брендой, сидя на камушках. Моника не расставалась с панамкой – ее мама говорила: у кого волосы рыжие и веснушек много, тот должен бояться солнца, а если не убережется – поджарится, будто ломтик бекона.