Когда Нина знала

«Послушай, Гили, я даже была готова подписать им, что я сталинистка и сам дьявол во плоти, но точно не то, что Милош сталинист и враг народа. Это – нет! Тут стоп!»

«Дай разобраться, из-за того, что ты не согласилась сказать, что Милош – предатель, только из-за этого они сослали тебя на Голи-Оток?»

«Да».

Если так, значит, я не ошиблась и мне не пригрезилось. Я лежала в реанимации без крови в венах, и она мне рассказала, может, решила, что я без сознания. Может, думала, что я вот-вот умру, и захотела раз в жизни облегчить душу.

И с тех пор я все годы знала, чувствовала и не смела ее спросить, правда ли это.

«До меня им вообще было меньше всего дела, – говорит она сейчас. – Им нужен был Милош. Он был им важен. И он во время Второй мировой войны был большим героем, он был командиром конницы Тито, и они хотели только того, чтобы его жена объявила во всеуслышание, что Новак Милош – предатель, поборник Сталина и враг Тито».

«А если бы ты сказала?»

«Что сказала?»

«Не знаю… Что он, допустим… поборник…»

«Гили!

»

«Я только спрашиваю, бабушка. Допустим, ты бы…»

«Ни за что на свете! Никаких допустим! Мой муж предателем не был! Он был идеалистом! И человеком самым честным и чистым!»

«Да, ясно, это мы знаем…»

«Нет, не знаете! Никто не знает так, как я. Одна я во всем мире знала, что это за душа! И только я могу о нем говорить, и нет для него больше никого, Гили, и поэтому я не подпишу ничего, даже если меня кинут на Голи, и даже если меня убьют, и даже если возьмут Нину…»

Она замолкает. Глаза ее сверкают. Маленькая головка трясется от гнева.

«А допустим, бабушка, только допустим, что ты готова была сказать, что Милош – предатель… они бы и правда тебя отпустили?»

«Не знаю. Может быть да. Сказали, что да».

«И ты бы вернулась домой к Нине?»

«Может быть. Да. Но тогда Милош считался бы врагом…»

«Это мы знаем, но…»

«Что значит «мы», Гили? – Она смотрит на меня поверх своих очков. – Здесь тоже идет допрос?»

«Нет, здесь только мы с Рафи, хотим узнать. Давай вернемся еще на шаг назад, бабушка».

Сейчас даже слово «бабушка» режет мне слух.

«Спрашивай. – Она вытаскивает свое круглое зеркальце и приводит себя в порядок. – Ну давай, спрашивай».

«Я спрашиваю еще раз, потому что обязана понять. Ты не согласилась сказать, что Милош – предатель, и поэтому они бросили тебя на остров?»

«А какой у меня был выход?»

Я гляжу на нее в отчаянии.

«Рафи, – она обращается к нему, но глаза глядят на меня. – Ты мне обещаешь, да?»

«Обещаю что?»

«Что то, что я здесь рассказываю, ни в коем случае не будет в том фильме, который хочет Нина».

Рафи молчит. Его сиротская преданность в смятении. Я пронзаю его взглядом, но и Вера – мастерица по части взглядопронзаний.

«Послушай, – выкручивается он, – по-моему, нам стоит хоть раз привести этот материал в порядок, чтобы он был четким и полным».

«Так ты мне не обещаешь?»

«Я предлагаю сейчас не решать».

Ее руки впиваются в ручки кресла.

«Хочешь продолжать?» – спрашивает Рафи.

«Я уже не знаю, чего я хочу и чего не хочу».

«Интересная реакция», – отмечаю я для себя.

«Тогда давай. – Я наклоняюсь к ней и медленно глажу ей руку – наша семейная рэйки[40]. – Скажи мне, что точно они тебе сказали».

«Сейчас это так важно? Сказали!»

«Да, это важно. Это важнее всего».

«Ну так спрашивай».

«Что случилось в той комнате?»

«Что там было? Давай поглядим… Было, что он, высокий офицер с лысиной, мне сказал, и я помню каждое его слово: «Мы говорим с вами начистоту, госпожа. Так как сам ваш муж на допросах не произнес ни слова, ни в чем не сознался, значит, за ним никакой вины нет, и вы можете потребовать его пенсию для себя и для дочери, но это лишь в том случае, что вы нам подписываете бумаги».

Я в ответ: «Вы хотите, чтобы я вместо него сказала, что он – предатель?» Он говорит: «Да». И я говорю: «И что будет еще?» Он: «Ничего. Только то, что завтра в «Борбе» и еще двух-трех газетах появятся статьи, что Вера Новак отказалась от врага народа, от предателя Милоша Новака».

«И они видят, что я молчу, и полковник из адвокатуры говорит: «Новак Вера, здесь, в этой комнате, имеются две двери. Одна, та, что слева, – на свободу, вы идете домой к своей дочери. А другая, та, что справа, – в концлагерь на Голи-Оток, на много лет, на каторжные работы. Для решения у вас три минуты».

А я… мой мозг мертв. Все тело неживое. Уколи меня иголкой, Гили, и я не почувствую. Умер Милош. Умерла моя большая любовь. Чего мне еще хотеть?»

Она ищет в сумочке сигарету. Вытаскивает мятую пачку «Европы». Я уже многие годы не видела, чтобы она курила. Я думаю о маленькой Нине. Которая в тот утренний час, наверное, уже пришла к Йованке.

«И тогда полковник медицинской службы говорит: «Может быть, вы не поняли. Может быть, вы хотите попить воды и подумать получше?»

«Ничего я не хочу, только умереть». Ей не удается зажечь сигарету, и я ей помогаю.