Когда Нина знала

«Не сердись… Я подумала, что мы вместе, вдвоем вспомним все, немножко вспомнишь ты, а немножко – я. И построим такую «общажку», общую кассу, как считаешь? Ничего, что я это говорю?»

Молчание. Я угадываю, что реакция Нины заставит Веру искать убежище в объятиях УДБА.

«Мама, – говорит Нина мягко, смеется и глотает слезы, и берет Верину руку, – мама, мико, мама…»

Выходит, я все время ошибаюсь во всем, во всех.

Вера вытирает глаза, спрашивает, что это за проект, над которым Нина работает на Северном полюсе.

«Не совсем на полюсе, – говорит Нина, – но близко к нему. Это проект по сохранению семян съедобных растений, вымерших во всем мире. И я в нем уже не работаю. Мой договор истек год назад».

«А-а», – говорит Вера.

Снова молчание. Мы обдумываем новую информацию. Боимся произнести что-то неверное.

«Понятно, – говорит Вера. – Что же ты все время с тех пор делала?»

«В деревне есть угольная шахта. Я рассказывала Гили. Так я немножко для них варила. Немножко работала там в прачечной. Потом кое-какие отделы шахты закрылись, и оказалось, что я и там не нужна».

«Так что же ты… чем ты сейчас занимаешься?» – заикаясь, спрашивает Вера. Не способная принять хоть один день без работы.

«В деревне всегда найдется кто-то, кому нужна пара подсобных рук. Укладывать черепицу или сушить тюленьи шкуры. Или мыть полы в церкви. – И смеется. – Если есть что-то, чему я научилась в кибуце, так это мытью полов… всякой черной работе. Не каким-то интеллектуальным выкрутасам. Пять-шесть дней в месяц. Довольно, чтобы не помереть с голоду».

«Но мы говорили о целой неделе, – слабым голосом говорит Вера. – И ты даже не сказала…»

«А что говорить про ничего?»

«Ты сказала, что работаешь на какой-то спутниковой станции…»

«Ну сказала».

«Просто соврала?»

«Не просто. – Она подыскивает слова. – Честно говоря, мне не хотелось тебя расстраивать, мико. Ты от меня довольно всего наглоталась».

«Значит так? Ничего?» – Вера выглядит сейчас очень древней.

«Ничего», – говорит Нина.

«Ничего и вдруг, – думаю я, – вдруг и ничего. Две груди, из которых я и сосала».

Рафи все расспрашивает про деревню, в которой она живет. Я вижу, что это место его привлекает, и, если честно, меня тоже. Нина с удовольствием расслабилась под одеялом. Рассказывает про глубокий снег, про клетки с десятками ездовых собак, которые день и ночь лают на время, на само время, которое в месяцы вечной тьмы приобретает совсем иное значение, «потому что какая разница, десять ли сейчас утра или вечера, темень все та же, и тогда ты начинаешь открывать свое частное внутреннее время». Она рассказывает про людей, которые дотуда докатились, вроде нее, каждый по собственной причине, каждый из-за собственного секрета. «Это место, где тебе не задают вопросов и в то же время непрерывно перемывают тебе кости». – «Как в кибуце», – смеется Вера, и мы вместе с ней, смеемся, звучим голосом семьи. Дурацкой, но все-таки семьи. Я обращаю внимание, что у Нины не было никаких ошибок в словах, ни одной забывчивости в том, что она сказала, с тех пор, как мы залезли под одеяло. Она рассказывает, что на острове есть интернат для детей, которых забрали из неблагополучных семей. Она и там несколько месяцев работала поварихой. «Я, мама, готовила им все твои кушанья». – «И им нравилось?» – с изумлением спрашивает Вера. «Пальчики облизывали. Знаешь, какой это смак – баклава из юфки в курином бульоне, когда за окном минус тридцать?»

«А после трех-четырех месяцев тьмы восьмого марта каждого года солнце возвращается, – рассказывает она. – Вся деревня пробуждается в честь этого дня. Детей наряжают в желтые одежды, красят им лица в желтый цвет, украшают их разными медальонами и коронами в виде солнца». Ее голос теплеет, и мы подкармливаем пламя вопросами. Нам приятно ее спрашивать. Приятна музыка вопроса, который знает, что на него будет получен ответ. В бледном лунном свете я вижу или воображаю, что вижу биение нежных голубоватых жилок на ее шее. Сорок пять лет назад мой папа его увидел и в него влюбился.

«И тогда все струятся в церковь, и большие, и малые. Идут рядами по глубокому снегу. И стоят на ступеньках церкви и ждут точно одиннадцати часов. И вот пробивается бледный свет – по краям, непрямое солнце. Мы поем Песнь благодарения солнцу, которую написал кто-то из жителей деревни. И тут наступают несколько минут абсолютной тишины, никто не говорит, даже дети чувствуют, что происходит нечто особенное. И тогда священник смотрит на часы, подает знак, и все мы кричим хором: «Вот приходит солнце! Вот приходит солнце!», и на третий раз солнце и впрямь возникает собственной персоной, и его первый луч касается наших лиц».

В почти темном бараке ее лицо светится. Я вижу, как она стоит среди детей, закрыв глаза, раскинув руки, и подставляет себя солнцу, чтобы оно к ней прикоснулось. Я шепчу ей: «Я будто дерево в тоскливом мраке леса, что встрепенулось вдруг от беглого луча». Это Леа Гольдберг[42]. Она этого не знает и повторяет слова губами, как молитву.