Когда открываются тайны (Дзержинцы)

Когда Сергей Петрович переступил порог зала ожидания, пассажиры уже пережили одну из таких напрасных тревог: никому не было известно, когда прибывший поезд отправится обратно. Придут смазчики, постучат по колесам, выбракуют «больные» вагоны. Затем санитары обработают теплушки противотифозной жидкостью, сменится паровозная бригада и загрузит тендер вместо дров старыми шпалами, сложенными в штабель у тупика. Лишь тогда железнодорожное начальство вместе с военным комендантом станции будет решать, как использовать этот эшелон, чудом добравшийся до прибрежного города.

— Товарищ комиссар, скажи по-честному: сколько нас мариновать здесь будут?

В упор на Сергея Петровича уставились иссиня-ясные глаза молодого красноармейца. Раненый боец держал на весу забинтованную левую руку, прижав ее, точно куклу, к груди, время от времени покачивая ею, морщась от боли. Буденовка бойца, с выцветшей и немного помятой звездой, оползла набок, обнажив часть стриженой головы.

— Нет паровоза! — ответил ему Бородин чужой фразой, мельком слышанной им на перроне от коменданта, который отгонял каких-то женщин от теплушек.

— А маневровый?! — не унимался молодой красноармеец. Брови у него были белесые, жидкие, и от этого все лицо казалось еще моложе.

В этот самый миг, словно дразня пассажиров, у низких окон вокзала зашипела паром маневровая «кукушка», издевательски звонко прокричав девять раз подряд.

— Айда к начальству! Даешь маневровый! — загалдели пассажиры и во главе с белобрысым бойцом пошли через зал. Бородин невольно вспомнил свой многодневный путь от Москвы до Черного моря. Всюду он видел такие же вокзалы, таких же обездоленных людей, передвигающихся с одного места на другое. Вся страна была сдвинута с места вихрем революции.

Сергей Петрович пожалел в этот момент, что выделяется своей внешностью из серой многоликой массы. Хотелось затеряться в толпе, посмотреть, послушать, о чем говорят здесь люди.

Постояв немного у карты военных действий с замерзшими флажками на Перекопе, Бородин пристроился к выходившим на перрон людям, среди которых мелькала буденовка синеглазого красноармейца.

Порыв морозного ветра загрохотал листами фанеры, заменявшими станционные окна. В такт им трепетало над входом, грозя сорваться с места и улететь, красное полотнище с надписью: «Разруха страшнее Врангеля».

Кабинет начальника станции размещался с другой стороны здания. Люди, ввалившиеся сюда, выкрикивали свои требования. Начальник станции, тучный человек в железнодорожной форме, устало и скорбно, в который уже раз, разъяснял, что маневровый паровоз прошел в депо.

— Все, что зависит от нас, сделаем, — сказал протискивающийся сквозь толпу комендант и добавил громче:

— За ночь уедете все.

Толпа одобрительно загудела.

В противоположность начальнику станции, комендант был высок ростом, костляв, чисто выбритое лицо подчеркивало почти болезненную худобу лица. Под левым глазом часто дергалась жилка — от переутомления, слабости, бессонницы. Но голос его гремел молодо, уверенно. Этому голосу хотелось верить.

— За ночь все уедете! — повторил комендант.

Слова прозвучали успокоительно. Но невесть откуда появившаяся рядом с Бородиным женщина сказала требовательно:

— Печку растопить бы... Пеленки негде просушить, да и портянки солдату погреть следовает?!

— Нету дров, мамаша! — отозвался комендант.

— Я тебе не мамаша, а жена красноармейца, — обиделась женщина, поправив свесившуюся на лицо прядь волос. Она была и впрямь совсем молода. Комендант виновато отвел глаза в сторону и, немного поразмыслив, сказал:

— Могу выдать шпалу, но топить будете сами...

Не прошло и получаса, как в зале, где размещались командировочные, больные и раненые красноармейцы, загудела «буржуйка». Дверь распахнули, чтобы тепло шло по всему коридору, где вповалку, прислонившись друг к другу, размещались гражданские.

У печи проворно хлопотал широкоплечий подросток в рабочей спецовке. Единственным инструментом его был чуть искривленный ломик, которым паренёк дробил шпалу и «шуровал» в печи. Парня звали Грицюком — так обращался к нему раненый боец. Он приблизился к печи с котелком и поставил его через чье-то плечо на раскрасневшуюся «буржуйку». Из коридора время от времени слышался плач детей и монотонное: «Мама, есть хочу...»

Боец сорвал с головы буденовку, взял ее в зубы и пополз на коленях в самую гущу солдатских тел. Он вернулся к печке с полной шапкой черных сухарей и хлебных крошек от голодного красноармейского пайка.

— Грицюк, засыпь в котелок, — обратился он к парню, хлопотавшему у печки.

Голодных ребят накормили кашей из хлебных крошек, и они умолкли. Сергей Петрович прислонился к притолоке полураскрытых дверей. Внимание его все больше привлекал Грицюк. Парень сновал там и сям: кому-то подтащил узел, кому-то помог перемотать бинт. Вот буденовка его уже мелькнула в середине зала, где стоял небольшой столик, застланный кумачом. Рядом, облокотившись на конец стола, сидел рослый красноармеец с забинтованной головой. На его коленях покоилась гармонь.