Когда открываются тайны (Дзержинцы)

Бородин, конечно, знал эти места. Но ему не хотелось перебивать старого человека, который пытался таким образом развлечь своего пассажира, а может, и просто поговорить от скуки.

Хмурое небо все больше затягивалось серыми тучами, и когда впереди показались каменные белые флигельки, извозчик оживился, вспоминая:

— Скоро богоугодное заведение. А на этом самом месте, — вытянул он руку с кнутовищем в сторону покрытого холмами поля, — ярмарки были. Какие ярмарки! Пуд овса — четыре копейки.

Здешние ярмарки помнил и Сергей Петрович. На взгорье стояла карусель. Сидя на деревянной лошади, раскрашенной в зеленую краску, можно было разглядеть все вокруг: рогатых волов, тянущих мажары с красивыми глиняными кувшинами, белый фартук важного мороженщика, черный цилиндр шпагоглотателя. Иногда здесь останавливался цыганский табор.

— Коли интерес имеете, посмотрите на этот памятник, — прервал извозчик нахлынувшие на Бородина воспоминания о юности. — Англичанин, а добра людям много сделал.

Фаэтон поравнялся с изгородью, за которой возвышался обелиск, воздвигнутый в начале девятнадцатого столетия в честь Джона Говарда, английского гуманиста, врача, приложившего много усилий для спасения жителей города от эпидемии тифа.

Сергей Петрович решил заехать к старому другу, заводскому слесарю Илье Митрофановичу Жукову, который жил на Засыпной балке. При въезде в балку приезжий неожиданно для извозчика попросил остановиться. Он снял с экипажа свои вещи и, достав бумажник, вынул несколько кредиток и подал их старику.

— Спасибо, папаша, поезжай на рынок за сеном.

Пока извозчик поправлял подпругу, он достал из вещевого мешка воблу, кусок черного хлеба и протянул их старику. Тот часто заморгал, радуясь щедрости незнакомого человека, и, подышав на свои пальцы, сжимающие деньги, сказал душевно:

— На всю неделю кормилица наша довольствием обеспечена будет. Могу, комиссар, оставить свой адресок: коли надо, вызывай без стеснения. Здесь всякий знает Матвея Куренного. Мы с превеликой радостью... В долгу не останемся. — И он ласково потрепал понурую «кормилицу» по вылинявшей холке.

* * *

Десятилетний сын Ильи Митрофановича Жукова Володя проявил необыкновенное любопытство к гостю. Он, по знаку матери, залез на высокую лежанку у печки и накрылся там с головой; спать, конечно, он и не думал. Одним глазком Володя наблюдал из-под старенького одеяла, как собирались друзья отца, оказавшиеся хорошо знакомыми и Сергею Петровичу. Они уселись вокруг стола под керосиновой лампой и словно забыли о Володином существовании. Только Сергей Петрович, вытирая чистым вышитым полотенцем умытое с дороги лицо, шутливо боднул пальцем шевелящийся под одеялом комок. Мальчик взвизгнул от удовольствия.

Хозяин дома Илья Митрофанович, невысокого роста, коренастый, голубоглазый, всегда задумчивый, и его жена, приветливая женщина, которую гости называли просто Федоровной, хлопотали по хозяйству. Вокруг стола разместились бабушка и гости: модельщик завода Илюша, подвижной, как ртуть, кузнец Шепель, слесарь Исаев и двое совсем молодых рабочих.

На столе горделиво возвышался большой медный самовар, из отверстия в крышке, точно из-под паровозного клапана, струился пар. Тут же на цветастом стеклянном блюде лежала опрокинутая из кастрюли кукурузная мамалыга.

Хозяйка, окинув гостей извиняющимся взглядом, ниткой порезала мамалыгу на ровные ломтики.

— Угощайтесь, — сказала она, и стала наливать в стаканы морковный чай.

Бородин, водрузив на табурет вещевой мешок, принялся выкладывать остатки своего дорожного пайка. Тут было немного черных сухарей, несколько штук вяленой воблы, кусок сахара.

Федоровна запротестовала было, но кузнец Шепель степенно сказал:

— Не колготись, Федоровна. Сергей знает, что делает. Обидеть можешь человека.

За чаепитием гости стали сначала осторожно, потом все смелее задавать Бородину вопросы о международном положении, о Москве, о Ленине.

Обычно сдержанный на слова, Сергей Петрович чувствовал себя здесь, словно в родном кругу. Он вкратце рассказал о Москве, о своей недавней встрече с вождем. Не умолчал и о том, зачем ему понадобилось возвращаться в родной город: что скрывать, все равно ведь узнают через день-другой.

— Отвоевались мы вроде, — закончил свой рассказ гость. — С внутренними и внешними. А все же бешеная собака и побитая зубы скалит. Чуть спусти с глаз — она тебя исподтишка укусит.

— В открытую мы их осилили, а вот исподтишка — так рабочий класс не учен действовать! — вставил свое слово Илья Митрофанович. Бородин согласно кивнул головой, продолжая:

— Сейчас они мечтают взять нас измором. Буржуазные газетки так и пишут, что Советская власть не продержится и до весны, с голоду, мол, большевики подохнут.

— Собака брешет — ветер носит, — подал реплику кузнец Шепель.

С улицы доносилось завывание ветра. Илья Митрофанович подошел к окну и плотней закрыл форточку. Ногтем большого шершавого пальца он провел по заиндевевшему стеклу и решительно сказал:

— В бою помирать не хотелось, а от тифа или от голода и того горше. Драться надо...