Когда под ногами бездна (upd. перевод)

Я расправился с завтраком; меня умыли. Я потребовал укольчик: хорошо принять в себя соннеин после утренней разминки челюстей и покайфовать перед полдником. Открыл глаза часа через два — поднос с яствами: голубцы, хамуд, кюфта на шампуре с приправой из лука, кориандра и специй, рис. [24]Молитва лучше сна, о правоверные, а еда лучше наркотиков… во всяком случае, иногда. Потом еще одна иньекция, и снова безмятежный сон. Меня разбудил немолодой угрюмый санитар Али. Он тряс меня за плечо, бормоча: «Господин Одран…»

Ох нет, подумал я, только не очередной анализ крови, и попытался снова уснуть.

— К вам посетитель!

Ко мне? Нет, тут какая-то ошибка.

Я умер и похоронен на вершине величавой горы, и делать мне теперь совершенно нечего, разве что ждать визита ребят, грабящих могилы великих людей. Но я еще не успел окоченеть. Не могли подождать, пока я остыну в гробу, мерзавцы. Готов поспорить, к Рамзесу II проявляли больше почтения. Или, скажем, к Гаруну аль-Рашиду, и к принцу Саалиху ибн Абдул-Вахиду ибн Сауду… В общем, даже после смерти меня не уважают. Я с трудом сел.

— О мой проницательный друг, ты прекрасно выглядишь!

На мясистой физиономии Хассана расползлась неискренняя улыбка, придававшая его лицу ханжески-елейное выражение. Она не обманет и самого тупого туриста.

— Все в руках Всемогущего, — ответил я невпопад.

— Да, да, восхвалим Аллаха. Очень скоро ты совсем поправишься, иншалла.

Я не потрудился ответить. Хорошо хоть не уселся на моей кровати!

— Знай, о мой возлюбленный племянник: Будайин погружен в печаль без тебя, общего любимца, чье присутствие несет радость нашим уставшим душам.

— Да, я понял это, — сказал я, — из целого потока открыток и писем. Другое свидетельство — толпы друзей, которые дежурят в коридорах больницы днем и ночью, чтобы узреть меня или хотя бы услышать, как я себя чувствую. И тысячи маленьких знаков любви, облегчивших мое пребывание здесь. Не нахожу слов, чтобы выразить свою признательность.

— Правоверный не ждет благодарности…

— …когда исполняет долг милосердия. Знаю, Хассан. Что еще?

Он выглядел слегка смущенным. Неужели догадался, что я над ним издеваюсь? Но вообще-то Шиит просто неспособен воспринимать иронию. Он снова улыбнулся:

— Я очень рад, что сегодня вечером ты вернешься к нам.

Я вздрогнул.

— Неужели?

Он воздел жирную руку.

— Разве я когда-нибудь ошибался? Тебя выписывают после полудня. Фридландер-Бей послал меня, чтобы известить: ты должен нанести ему визит, когда почувствуешь себя лучше.

— Я даже не знал, что меня собираются выпустить отсюда, и уж точно не ожидал, что встречусь с Беем завтра; но он «не хочет торопить» меня. Полагаю, у входа ждет машина, чтобы отвезти меня домой?

Хассан изобразил страшное огорчение, хотя ему явно не понравились мои слова.

— О мой дорогой, как бы мне хотелось помочь тебе! Но, увы, меня ждут неотложные дела в другом месте.

— Иди с миром, — тихо сказал я, откинулся на подушки и попытался задремать.

Но сон испарился.

— Аллах йисаллимак, — пробормотал Хассан и тоже будто испарился…

Безмятежный покой, царивший в моей душе последние дни, улетучился с обескураживающей быстротой; его заменило какое-то извращенное чувство омерзения к собственной персоне. Помню, пару лет назад я бегал за одной фемой, работавшей в «Красном фонаре» и иногда появлявшейся в «Старом Чикаго Большого Ала». Моя жизнерадостная, заводная манера произвела на нее впечатление. В конце концов удалось пригласить ее пообедать вместе (не помню где), потом отправились ко мне. Через пять минут после того, как я открыл дверь, мы уже завалились в постель, трахались примерно четверть часа или даже меньше, и вдруг я почувствовал, что все прошло! Я лежал на спине и смотрел на нее. У моей возлюбленной были плохие зубы и повсюду выпирали кости. От нее несло кунжутным маслом так, словно она использовала его вместо дезодоранта. «Боже мой, — подумал я, — что здесь делает эта девица? И как мне от нее избавиться?» После полового акта животные становятся грустными; точнее, когда испытают удовольствие любого рода. Мы не созданы для наслаждения. Наш удел — бесконечно долгая агония жизни и проклятая способность видеть собственное существование с беспощадной ясностью, что часто — нестерпимая мука. Я ненавидел себя тогда и сейчас испытывал то же. Раздался осторожный стук в дверь. Вошел Еникнани; он рассеянно взглянул на пометки санитара.

— Меня выписывают? — спросил я. Он посмотрел на меня ясными черными глазами.

— Что, что? А, да, верно. Врач уже оформил нужные бумаги. Пусть кто-нибудь приедет и заберет вас. Таковы больничные правила. Вы можете покинуть нас в любое время, когда пожелаете.

— Хвала Аллаху, — заметил я совершенно искренне. Странно, но факт: я действительно обрадовался.

— Хвала Аллаху, — отозвался доктор. Он посмотрел на пластмассовую коробку с приставками, лежащую на столике возле кровати. — Уже опробовали их?

— Да, — ответил я.