Когда погаснет лампада

Настало время полуденной молитвы, и Гинцбург открывает дверцы ковчега. Он молится стоя, со старанием и с силой. Один-одинешенек стоит он перед открытым ковчегом, перед свитками Торы, обернутыми в бархатные покрывала, перед мерцающими ивритскими буквами — у каждой из них своя жизнь, своя форма и свое значение. Снаружи слышен грохот взрывов, шум моторов, выстрелы, но здесь царит тишина, сияет скромное безмолвие, поблескивают огоньки в глубокой непроницаемой тьме.

Окончена молитва, закрыт ковчег. Снаружи слышатся легкие шаги, приоткрывается дверь.

— Папа, ты здесь?

В тусклом свете масляной лампы видно загорелое лицо подростка.

— Что ты хочешь, Лейбке?

— Вот, пришел повидать тебя…

Лейблу двенадцать — это типичный уличный мальчишка-шалопай. Он принес немного еды. Вот уже больше суток не выходит отец из штибла. В обычное время тоже случается, что нападает на габая черная тоска — как видно, вследствие раны, полученной им под Пшемыслем в Первую мировую войну. Тогда запирается он в штибле и даже спит здесь, составив вместе две скамьи. В такие моменты приносят ему дети еду из дома. Вот и сейчас Лейбл ставит на стол горячий суп, помидоры, хлеб с маслом и бутылку молока.

— Я заночую здесь, папа, — говорит мальчик. — Там стреляют.

— Мать знает?

— Ага.

По правде говоря, рядом с отцом Лейбка чувствует себя в большей безопасности. Не то что дома, где одни женщины.

День клонится к вечеру. Гинцбург омывает руки и берется за суп. Тем временем Лейбл сообщает ему городские новости. Волосы, брови и глаза мальчика черны, как смоль, лишь зубы сверкают белизной в полумраке штибла. Все еврейские дома наглухо заперты. Говорят, что почти все переехали в Заяр. Думают, что немцы приедут в город по железной дороге, а потому опасно находиться в районе вокзала и в центре. Жена Ицика Слуцкого горько плакала, когда уезжала, оставляя свой дом и любимый фруктовый сад. Уж кто-то, а Лейбка знает этот сад до последней веточки. Кроме яблок, есть там весьма неплохие сливы, абрикосы и груши. А вот еще одна новость: сосед Карпенко сказал Ципе-Лее, что Гинцбурги должны отдать ему свой огород. Вам, сказал, пора подумать о душе. Но он, Лейбка, не боится ни Карпенко, ни фашистов. Им в жизни его не догнать, правда, папа?

День клонится к вечеру.

— Выйди, Лейбл, посмотри, не появились ли звезды.

Мальчик осторожно приоткрывает дверь штибла, обшаривает глазами горизонт и облачное небо. Нет, даже если и появилась какая-нибудь торопливая звездочка, все равно не увидеть ее из-за туч. Шорох деревьев наполняет уши подростка. Густые заросли прикрывают речной обрыв; как души скорбящих деревьев, белеют во тьме надгробия. На противоположном берегу — полоска песчаного пляжа, а за ней простираются пастбищные луга, поля и одинокие деревья, ветвистые и голые. За лугом взвивается вверх зеленая ракета, на несколько мгновений озаряет мир неверным колеблющимся светом и гаснет. Снова гремит взрыв, трещат выстрелы. Лейбка возвращается в штибл и запирает за собой дверь.

— Нет, папа, не вышли звезды. Облака.

Гинцбург начинает вечернюю молитву. Но что он делает, этот сумасшедший? Сегодня обычный будний день, не суббота и не праздник, а потому для молитвы вполне достаточно завернуться в талес. Почему же габай надевает белоснежный китл[49], открывает дверцы ковчега и заводит молитву, которая читается только в канун Судного дня? Видано ли такое — этот человек своей волей устроил тут Судный день! Слезы ручьем текут из глаз безумного габая на черную с проседью бороду.

Всю ночь и на следующее утро продолжался упорный бой, а семнадцатого сентября немцы вошли в Гадяч. Эту весть принес в дом пятилетний Вася.

— Мама, фашист! — кричит он, стоя в коридоре и глядя в щель между ставнями. — Фашист пришел!

Женщины тоже приникли к щелям, страх и смятение на их лицах. Лишь Хаим-Яков не сдвинулся с места. Песя приказала ему сидеть и не высовываться. С такой характерной еврейской внешностью опасно попадаться на глаза. Авось получится пересидеть в каком-нибудь незаметном углу.

Тамара видит во дворе трех немецких солдат, вооруженных с головы до ног. Они кажутся ей страшными великанами в огромных сапогах. Немцы обвешаны гранатами, в руках у них винтовки. Во дворе дымится полевая кухня. Быстрыми шагами входит офицер и кричит на чужом языке, показывая куда-то рукой. Как видно, двор кажется ему подходящим местом для пушки — она и появляется тут через полчаса. Настоящая пушка с длинным стволом, наклонно устремленным в небо. Кухню перевозят в другое место, а пушка начинает стрелять. С каждым выстрелом жалобно звенят стекла в оконных переплетах, вздрагивает пол, и весь дом сотрясается, как будто вот-вот упадет.

Так, дрожа и хромая, проходит день. Двери и ставни заперты, никто носа не кажет на улицу. Хаим-Яков прячется на чердаке, дрожащие губы шепчут молитвы и псалмы. Ульяна Мазурок крестится после каждого выстрела. Дом заперт. Все дома заперты, как крепость во время осады. Женщины Гадяча, сжавшись, чтобы казаться меньше, сидят за запертыми дверями и ждут.

Глава 5