Когда приходит Андж

Он слегка озадачил дедушку, когда трех лет от роду, сидя на горшке, вдруг выдал свое первое стихотворение – «Клизма-клизма марксизма-ленинизма!» – и позже напугал его до смерти, когда заплясал в белой рубашонке на кровати, веселясь и повторяя: «Сталин – Мудак!»

Дед несколько раз избивал его, запирал в темную комнату, морил голодом, увещевал устно, применяя все свои знания и опыт работы в органах – тщетно, казалось, будто внутри мальчика установлен какой-то адский механизм.

– Сталин Мудак! Сталин Мудак! – скакал он в своей детской рубашонке на кровати, скользя ладошками по невидимому стеклу, а дедушка мрачно смотрел на него, руки по швам и опустив голову, словно на похоронах.

– Ну погоди, дорогой, – приговаривал он, почему-то с сильным кавказским акцентом, – вот доживешь до двенадцати лет, мальчик, и сдам тебя куда надо…

Разумеется, он прекрасно понимал весь абсурд данной угрозы, поскольку вместе с внуком загребли бы и его – кто поверит, что мальчик мог самостоятельно открыть величайшую государственную тайну? Поэтому дед и пришел к простому и мудрому решению, подобно тому, как много лет назад финский рабочий Рахья, там, вдали, на краю выгребной ямы…

Последующая история, которой можно дать условное название «Мой паук», настолько потрясла маленького Стаканского, что отразилась определенной вехой в его творчестве, приведя его к значительному качественному скачку.

Многие помнят знаменитые садистские куплеты, написанные хорошо ритмизованным четырехстопным дактилем, в них действуют дяди и тети, мамы и папы, деды с безотказными обрезами – с одной стороны, и дети, которые находят в бескрайних полях гранаты, пулеметы, прочее оружие – с другой. Объединяет их неизменный мотив убийства родителями детей и наоборот. Вряд ли все стихи цикла принадлежат перу Стаканского, но изначальный толчок этому фольклорному жанру дал именно он.

Однажды Стаканский обнаружил под подушкой паука. Это было крупное, с кулак величиной, чернобурое существо, медленно перебирающее ногами. В тот день дедушка как раз вернулся из среднеазиатской командировки, где мучил и умерщвлял непокорных азиатов, и Стаканский подумал, что зловещее насекомое совершенно случайно могло заползти в багаж.

Он расправился с пауком при помощи учебника арифметики, захлопнув его меж десятичных дробей, тщательно проверил постель, завернулся в одеяло и, проонанировав, уснул, забив во сне еще несколько хрустящих каракуртов, а наутро, когда дед в майке и трусах, волосатый, пришел посмотреть его, Стаканский впервые заметил, как поразительно похож он на паука.

Одним субботним вечером дед, или паук, как он теперь его мысленно называл, пришел с работы веселый, долго плескался в ванной, напевая, затем предложил Стаканскому поехать до завтра на дачу, вдвоем.

По дороге они разговаривали, вечером играли в шахматы, что также было весьма странным, а на рассвете пошли в ближний сосновый бор за грибами – солнце обладало звонкими полянами, культивируя над травой сонмы сверкающих жуков, рослые грибы радостно прыгали в корзины, паук был необычайно весел, хохотал в небо и призывно аукал издали бабьим голосом.

Они вернулись домой, и паук сразу принялся обрабатывать грибы.

– Гъбы! Гъбы! – приговаривал он, почему-то по-болгарски, с редуцированной гласной.

Стаканский ужасно хотел есть, он увивался вокруг чугунка в клубах аппетитного пара, подбрасывая в огонь самые сухие и тонкие поленья, чтобы ускорить процесс. Он нарвал в огороде зелени: сочнозеленый лук с капельками сока на срезах, молодой чеснок, продирающий горло до слез, упругий редис пионерской раскраски, росистые пупырчатые огурцы, хранящие внутри вакханалию хруста, нежнейший укроп, стройная петрушка с пикантной горчинкой, опальный пастернак, таинственная кинза, именуемая меж взрослыми «ебун-трава», – паук одобрительно следил за работой внука, и мир был переполнен сладострастным бульканьем изумительного варева.

– Ну-с, молодой человек! Готовьте миски, – известил наконец паук, и Стаканский опрометью бросился к буфету.

– Однако… – паук озадаченно заглянул в карманные часы-луковку. – Мне необходимо сделать звонок в управление, ровно в двенадцать.

Он вышел и через несколько минут вернулся, грустный, с глубоким сожалением посмотрел на жарко блестящие миски.

– Придется тебе одному побаловаться тут супом, внучек, – печально сказал он, на ходу натягивая галифе на все десять своих черноволосых ног. – Срочная работа, – пояснил он, покрутив растопыренными руками в воздухе, как бы шутливо изображая свою работу, и уже в дверях, потянув носом вкусный воздух, два раза с грустью кивнул:

– Гъбы! Гъбы!

Оставшись один, Стаканский медленно подошел к плите, снял с чугунка крышку и долго разглядывал варево, затем, приняв решение, щелкнул пальцами и выбежал во двор.