Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

— Ничего плохого нет в том, что люди женятся, — отвечал О’Брайен, — плохо, когда разбиваются их мечты. Природа расставляет ловушки человеку, для этого она дарует цветам аромат, кабарге — мускус, а женщине — красоту. Но как только природа добьется своего, цветы увядают, кабарга падает мертвой, а женщины стареют… Так разбиваются мечты.

— Помнишь, как я разбила стакан ночью? — спрашивала утром молодая женщина, лукаво поглядывая на мужа: во взглядах влюбленных таилось сладостное воспоминание о каком-то событии, известном только им двоим.

— Что разбила? — поинтересовался я.

Оба рассмеялись.

— Я уронила ночью стакан, — объясняла она, — он разбился, и вода потекла по полу. Пол деревянный, а внизу — ваша комната.

— Ах, вот в чем дело! На моем ковре до сих пор мокрое пятно.

— Дорогой, посмотри, какая прелестная птичка! — сказала молодая женщина, обращаясь к мужу, тут же забыв обо мне. Оба они залюбовались птицей.

— Красота не вечна! — сказал я, и меня охватил гнев на вселенную и на ее создателя. — Почему, почему она не вечна? — И тут же ответил сам себе: — А кто сказал, что она не вечна? Посмотри сам: цветы вечно улыбаются, мускус вечно благоухает, женщины…

Я взглянул на молодую женщину, потом на ирландца. Глаза О’Брайена приобрели густой зеленый оттенок…

— Не может умереть красота! Она частица времени, она его эстетическое выражение. До тех пор пока не умрет время, будет жить и красота; красота женщины будет жить в ее дочери, аромат цветка — в его бутоне, мускус кабарги — в его благоухании.

— А Абдулла в своем сыне! — съязвил О’Брайен.

Мы долго сидели молча. Молодые супруги ушли, снова воцарилось безмолвие.

Потом вошел слуга, поставил перед нами чай и снова удалился. Все так же молча принялись мы за чаепитие. Дымка, окутывавшая горы, становилась все плотней, и вскоре из Гаф Корса выскользнули нежные и хрупкие руки тумана. Вот они достигли веранды и коснулись наших щек, эти нежные и хрупкие руки…

Больше всего Гульмарг поражал меня именно этим — легкими прикосновениями белых пальцев тумана… Этим да еще своей землей, которая напоминала мне мою родную деревню… О’Брайен казался погруженным в воспоминания. Он первый нарушил молчание:

— Вот вино никогда не стареет! Пожалуй, это единственное, что вечно на земле. Когда-то я любил одну женщину, но она отвергла меня. С тех пор много лет я старался сохранить воспоминания о любовном опьянении тех дней вечно юными, но и они состарились, и я ничего не мог поделать. Я пытался вернуть им юность, но каждое мгновение проводило новые морщины на их лицах, и в один прекрасный день они умерли.

— А что же с женщиной? Где она сейчас?

— Не знаю. Теперь я уже не хочу видеть ее, как не хочу возвращаться на родину. Последний раз я видел ее двадцать лет тому назад — она сидела за роялем и играла что-то очень красивое…

И О’Брайен стал тихонько насвистывать… Где-то в тумане затерялись молодые супруги…

Любили в «Фирдаусе» довольно странно. По воскресным дням из Тангмарга сходились сюда сиделки и няньки, а по средам давали выходной официанткам, поэтому к этим дням в «Фирдаусе» готовились особо — запасали побольше еды и привозили побольше вина. Кроме того, неизвестно откуда в эти дни в отель стекались белые солдаты, среди которых было много американцев. У них были совсем еще невинные детские лица, по крайней мере такими они мне казались. И солдаты нравились мне, несмотря на всю их показную грубость, несмотря на покрой их брюк, лихо надетые кепи и круто выпяченную грудь. На их лицах отражались какие-то желания, они выглядели голодными или жаждущими, им явно чего-то не хватало.

Им не хватало любви, и эту нехватку восполнял своими стараниями Заман-хан — торговец любовью в «Фирдаусе». Торг происходил примерно так:

— Эй, официант!

— Да, сэр.

— Как дела?

— Все в порядке. Из Тангмарга пришла одна новенькая мисс. Но господин управляющий требует, чтобы она вернулась в бунгало к четырем часам утра.

— Ладно, все будет в порядке, ты у нас молодец.

Порой можно было услышать и такое:

— Постой, дорогая, — говорит он.

— Фи, свинья! — отвечает она.

— Пойдем со мной!

— Глупый какой!

— Не валяй дурака, пойдем!

— Нахал.

— Ну ладно, замолкни!

После чего оба отправляются в кедровую рощу собирать фиалки.

О’Брайен всегда оправдывал бедняг, старающихся утолить свой голод. Ведь они приезжали сюда в отпуск всего на несколько дней, а потом снова уходили на фронт, и в эти недолгие дни они старались насладиться тем счастьем, которое было отпущено на их долю. А потом — снова пески, снова степи, снова окопы и вражеские засады в лесах.

— Солдату все можно простить. Что из того, что он посягнет на честь одной женщины, если он тысячи женщин спасает от гибели.

Я до сих пор помню эти слова О’Брайена. Какой-то подрядчик из Бирмы ответил ему: